Путешествие вокруг Солнца на земном шаре
Шрифт:
Мальчишка в вагоне метро едет с дедушкой, который решительно и крепко держит его за руку. Мальчик уже никак не может воспротивиться и выражает свой протест гримасами, которые тайком от деда строит окружающим.
Лето. Воду отключили. Греем ее теперь в казане, а потом, дрожа, Размазываем по себе вместе с мылом.
Предчувствие
Мой приятель Карен ехал в экскурсионном автобусе по пустыне из Египта в Израиль. Всю дорогу его томило какое-то неприятное смутное предчувствие. Внезапно он услышал громкий хлопок. Подняв голову, он увидел, как лобовое стекло автобуса медленно заливает кровью… Остановились. Водитель, взяв тряпку, вышел. Вернувшись, он объяснил пассажирам, что о стекло разбилась птица. «Здесь — это часто случается», — сказал он.
Моя маленькая племянница Катька как-то сказала: «Я хочу улететь на небо и трогать его руками».
Детство
От одуванчиков на пальцах остаются коричневые пятна.
Пустое
Детство
В детстве мы каждое лето ездили на юг. Меня всегда очаровывала «предыстория», отдыха, даже в большей степени, чем собственно само море, юг. Сборы чемоданов, беготня, обязательный ритуал «присаживания на дорожку», и, конечно же, поезда. Ночью, когда все спали, я привставала на локте и долго смотрела на мчащиеся мимо леса, долины, неизвестные деревни — дома с темными окнами, черный лес кругом, пустынные полустанки, едва освещенные, звездное летнее небо, невиданные созвездия, мелькающие вспышки ярких железнодорожных фонарей… Перестук колес. Наивысшее блаженство охватывало меня, когда поезд останавливался на стоянку. Залитая неверным, скудным электрическим светом станция. Сомнамбулический, издалека голос: «На второй путь прибывает поезд номер 52 Москва — Симферополь», слышно дыхание спящих; мимо, по перрону проходят редкие пассажиры с вещами. Упругое постукивание молоточков обходчиков по колесам. Скрип сочленений состава. Поезд потихоньку трогается с места… Проплывает мимо незнакомая станция… Какие-то будки, ларьки; пустынно, ни одной души…Глубокий синий свет семафоров. Странные, «нечеловеческие» здания с непонятной надписью «Диафаноскопия»… Сладостной волной накатывает сон. Где я? Что я? Что это за место, узнаю ли я когда-нибудь? Поезд набирает ход. Пробегающие огни. Бесконечность.
Андрей Тарковский
«…Кинообраз по сути своей есть наблюдение за фактом, протекающим во времени».
По поводу фильмов Тарковского существуют два основных мнения. Первое — фильмы непонятные, сложные, «искусство — для искусства», «тягомотина» и так далее. Это мнение, как правило, принадлежит обычному зрителю. Второе мнение, почерпнутое мною из статей различных деятелей кино, искусствоведов, коллег Тарковского — «новый, особый язык», «интеллектуальное кино», «очень сложные, изощренные фильмы», «загадочные», «фильмы Тарковского посвящены нравственной проблематике», «фильмы, полные символов», опять же «сложное, эзотеричное кино»… Я не могу согласиться с первым мнением, и не вполне разделяю второе. На мой взгляд, Андрей Тарковский чуть ли не единственный кинорежиссер, осознавший задачу кинематографа как самостоятельного, независимого вида искусства. Поясню. Большинство кинорежиссеров, как это не странно, не осознают принципиальную разность между театром и кино. Сильная сторона театра — в создании живого пространства, в котором действуют живые люди. В кинематографе, иллюзорном по природе, «оживление» теней на плоском экране становится суперзадачей. И, как мне кажется, на её решение и должен быть направлен талант режиссёра. Вместо этого зритель оказывается поглощенным сюжетом, а в фильмах «суперэкшн» и вовсе погружаясь в действие до физических перегрузок, перестает обращать внимание на и без того иллюзорную окружающую реальность… Вспомним старое доброе театральное действие с его размеренным неторопливым течением. Где всегда в зазорах сюжета можно разглядеть укромные уголки сцены, живущие своей жизнью или «выглянуть» в окно, с любовью воспроизведенное художником. Только ведь выглянув в такое окошко, увидишь старый задник да пыльную кулису, вместо ожидаемого сияющего летнего утра… Не пытается ли Тарковский расширить эти «зазоры» до необъятных пространств, отводя им главную роль и наполняя их настоящим светом и воздухом? Понятно, что зритель, привыкший к главенству сюжета, перегруженности событиями, быстротой их сменяемости, обилием трюков, откровенно скучает на фильмах Тарковского. Ведь в фильмы Тарковского не содержат «экшн» и оставляют зрителя наедине с самим собой. «Уйти от литературщины, отказаться от повествовательности…» — пишет Тарковский в своем дневнике по поводу фильма «Андрей Рублев». Для того чтобы заставить человека воспринимать пространство, существующее на пленке, от режиссера требуются особые усилия, использование особых приемов, отвлекающих, уводящих зрителя от столь любимого им сюжета с традиционным хэппи-эндом в конце, к жизни пространства, окружающих предметов, звуков мира… Шум деревьев. Колышущиеся в воде водоросли. Капающая вода. Исчезающий кружок от стакана с чаем. Сухой букет на подоконнике. Как тут снова не процитировать Андрея Тарковского: «Поэтичность фильма рождается из непосредственного наблюдения за жизнью — вот на мой взгляд, настоящий путь кинематографической поэзии». Наибольший протест у меня вызывает фраза, что фильмы Тарковского полны символов. Символ — это абстракция. Видеть во всем символ — это постоянно уноситься в мир мертвых конструкций, не замечая, что находящиеся перед тобой предметы просто существуют. Символ не имеет отношения к самому предмету. За именем не видят лица. За деревьями — леса. Не имея доверия к изображению, видя во всем символы, то есть некий второй скрытый (неочевидный) смысл, зритель сам себя загоняет в лабиринт, где и остается блуждать в недоумении. На мой взгляд, в фильмах Тарковского нет того, что «днём с огнем» так ищут некоторые, напряженно анализируя диалоги героев, контролируя их движения. «Только не ищите здесь символов и иносказаний», — пишет Н. Зоркая о фильме «Иваново детство». Тарковский сумел запечатлеть реальную жизнь пространства, здесь и сейчас. Ах, почему бы не расслабиться, не
Игра в доктора
Как-то мы с Женей нашли папин прибор для измерения артериального давления и решили сыграть в доктора. Однако манжета была рассчитана на взрослую руку и с наших рук (и даже ног) сваливалась. Родители спали и, несмотря на наши уговоры, мерить давление не соглашались. Тогда Женя предложила изловить кота, благо их много водилось поблизости, и обследовать с помощью этого прибора. В точности уже не скажу, каким образом (помню только, что фигурировала колбаса), кот был затащен в окно нашей квартиры — мы жили тогда на первом этаже. Папа проснулся от диких воплей, вбежав в гостиную, он увидел незнакомого кота с манжетой тонометра на животе и свою младшую дочь, деловито нагнетавшую воздух грушей и сверявшую показания на циферблате. От смеха он не сразу смог освободить пациента, который тут же сиганул в окно, и отобрать прибор у Жени.
Как-то меня с Джиброй пригласили на день рождения к нашей общей приятельнице Алёне. День рождения этой уже вполне взрослой барышни проводился, в лучших детских традициях — с родителями и родственниками за одним столом с друзьями, подаренными игрушками, выставленными на всеобщее обозрение младенческими фотографиями. Как я и предчувствовала, после горячего, началась игра в шарады. Алёна раздала всем по листку бумаги и попросила написать три желания, которые каждый мог пожелать себе, потом собрала их в мешок, и после долгой возни и таинственного шушукания с сестрой где-то в дальней комнате, предложила гостям вытаскивать первый попавшийся листок. Мне попался листок, который принадлежал перу видимо сильно уставшего от жизни человека, поскольку там несколько нервным почерком было написано: «Покоя, равновесия, спокойствия». Я разочарованно протянула листок Джибре, и тут заметила, что пожилой джентльмен на другом конце стола, щурясь, пытается прочитать доставшуюся записку. Когда, наконец, это ему удалось, мы услышали как он удивленно пробормотал: «Что за чушь… Желаю себе распущенной половой жизни…» В это время тринадцатилетний мальчишка, прозванный мною с самого Начала «гимназистом», пунцово покраснел и, громыхнув отодвинутым стулом, поспешно вышел из-за стола.
Любовь
Как люди пьют вино, как пьянеют, так я люблю тебя…
Красота жизни
Я тогда очень ждала одно письмо… Каждый вечер аккуратно проверяла почту. Но письма все не было и не было… Помню: захожу в теплый подъезд, теплые летние сумерки, тускло горит лампочка, вокруг нее вьется мошкара; из открытых окон нечетко доносится музыка. Нетерпеливо, застревая ключом в замке, открыла ящик — письма не было. И тут из почтового ящика медленно-медленно вылетела белая ночная бабочка.
Детство. Драгоценности
Василисе
Главное сокровище всякого детства — стеклянные шарики…
Что могло быть желаннее и недоступнее? Самая загадочная вещь с неясной историей, происхождением и назначением…
Их нельзя было купить, их всегда находили случайно, в самых разных местах, не связанных никакой закономерностью…
Ходили разные легенды, откуда берутся эти шарики, кто считал, что это — лунные камни; кто-то доказывал, что они падают на землю после салюта.
Мальчик из моего класса утверждал, что они являются частью особых машин…
Но что это за таинственные механизмы, частью которых они могли бы являться? И что за функция у этих механизмов?
Откуда и как они попадали в те канавки около школы и закутки за гаражами, где случайно всковырнув палочкой землю, вдруг, ахнув от счастья, ты нагибался, а затем, еще не веря, разжимал ладонь, где спокойно лежал волшебный прозрачно-зеленоватый стеклянный шарик…
Только весной каждое дерево индивидуально, летом все они сливаются в единое лиственное царство.
«Человек снова переживает ушедшее, испытывает двойную радость пополам с грустью, без которой и радость была бы не так радостна, не так остра.
Но не грусть делает радость радостной, а то, что радость кратковременна и потому надо пережить ее глубоко и компенсировать глубиною мгновенность самого чувства. Грусть — своего рода задержка радости, и тем — ее продление: рад не только радостью, но и ожиданием или памятью об ушедшем.
Хорош и желанен праздник, но не меньше и воспоминание, сохранившееся в засохших праздничных цветах, аромате благовоний, отзвучавшем смехе и укромном шепоте. Детали усиливают память о былом, возвращают его. В известной степени ради них существовало событие: чтобы, оставшись после него, они помогли с не меньшей остротою пережить его опять, еще раз, а значит бессчетно, а значит — вырвать его из власти тлена…»