Путешествие. Дневник. Статьи
Шрифт:
13 октября
Были у меня гости. Поутру священник служил у меня молебен, а потом кушали чай и закусывали Наталья Алексеевна с семейством, Дрейер и Татьяна Ивановна с сыном.
20 октября
Прочел я Расинову «Историю Пор-Рояльского монастыря»:[1265] она чрезвычайно увлекательна, я совершенно согласен с Боало и аббатом Оливо, что это превосходное творение. Не безделица заставить и просто прочесть повесть, в которой главную роль играет довольно темный богословский спор; а заставить принять участие в этом споре, заинтересовать рассказом о гонениях, каким подверглись несколько богомолок-старушек и бедных девушек, — такое торжество, которому могут позавидовать
21 октября
Наконец привелось мне в дневнике говорить не о Коцебу, не о Шписсе,[1267] не о Поль-де-Коке, а о Жуковском, которого 4-е издание попалось мне[1268] в первый раз в руки в 1840 г. В «Леноре» есть превосходные строфы; она, без сомнения, выше и «Людмилы», и «Ольги» Катенина; есть кое-какие и слабые места — но в мире нет ничего совершенного. Переделка «Батрахомиомахии» в своем роде прелесть, особенно спасибо поэту, что он так удачно воспользовался русскою сказкою в лицах «Как мыши кота погребают». «Сказка о спящей царевне» мне кажется несколько слабее пушкинских хореических сказок. Зато «Царь Берендей» очень и очень хорош; из нового это после «Кота Мурлыки» самое лучшее. «Перчатка» — образцовый перевод, хотя, кажется, размер подлинника и не соблюден. Даже анекдот — «Неожиданное свидание» — рассказан умилительно прекрасно. «Две были и еще одна» (с аллеманского) не без большого достоинства, однако, по-моему, уступают старому моему знакомцу «Красному Карбункулу». Жуковский едва ли не примирил меня опять с экзаметром, впрочем, все же не до такой степени, чтоб я сам стал когда-нибудь опять им писать или даже одобрил его экзаметрических переводов «Фридолина» и «Сражения с Змеем» Шиллера, в которых рифма и романтический размер не одни украшения, а нечто такое, с чем душа моя свыклась с самого младенчества. Жена a propos de[1269] царевиче Белая Шубка[1270] говорит, что белые мыши в Баргузине не редкость.
23 октября
Есть два рода занимательности: когда читаешь книгу и не бросаешь ее, потому что хочешь узнать, чем-то все это кончится; или когда какое-нибудь творение уже знаешь, когда только для того перечитываешь его страницы, чтоб опять насладиться теми из них, которые при прежних чтениях шевелили тебе душу. К первому роду занимательности способна даже самая глупая сказка, самый нелепый роман, напр. «Амазонки» Фан-дер-Фельде или «Египетские таинства» Шписса. Другого рода занимательность уже всегда порука за дарование автора и за неподложную красоту сочинения; ее-то я вчера, сегодня и третьего дня встретил в «Красном Карбункуле», который сряду перечел три раза и всякий раз с новым наслаждением, и в Расиновом «Британике».[1271] Скажу здесь, кстати, слова два о «Британике». Нет спору, что диалог французской трагедии Расина вообще не очень естественен: в нем слишком много круглоты, слишком мало небрежности, слишком мало перерывов и живости, il est trop aprete, trop epique;[1272] die Sprache wird zum Gesang,[1273] как говорит Шиллер, но чересчур. Однако в «Британике» эта принужденность, эта неестественность кстати; Агриппина, как тщеславная женщина, должна любить репрезентацию, должна любить слушать самое себя и любоваться своими фразами; Нерон еще притворщик, еще лицемер, а лицемеры всегда были охотники до тирад; Бурр не может еще отстать от привычки проповедовать, которую приобрел во время своего менторства; а Сатане-Нарциссу также невозможно обойтись без велеречия. Все эти говоруны придают диалогу трагедии некоторое единообразие; но ни в одной из известных мне французских театральных пиэс это единообразие не извинительнее, чем в «Британике», потому что оно основало на характере действующих лиц и, что всего удивительнее, не лишает его даже того интереса, который с первого взгляда ему противоречит.
30 октября
Прочел я «Наставление правильно состязаться с раскольниками»,[1274] сочин<енное> в Ряз<анской> семинарии. Если только все правда, большая часть раскольничьих сект до невероятности нелепы и даже гнусны. Впрочем...
Автор
6 ноября
Опять запустил свой дневник. Творческая вспышка в конце октября доселе осталась без последствий. Между тем я много прочел.[1275] Во-1-х, перечел «Гофолию» и «Баязета» Расина; во-2-х, познакомился с романом Свиньина «Ермак»; в-3-х, с замечаниями Наполеона о походах Тюренна, а теперь читаю его замечания о походах Фридериха.
Я всегда считал «Гофолию» совершеннейшим творением Расина и теперь остаюсь при этом мнении; тут все бесподобно: обоего роду занимательности, о которых помянул я в отметке 23 октября, здесь соединены в высокой степени; характеры в тесной раме французской трагедии обрисованы мастерской рукою: все, не исключая и наперсника Мафанова, Навала, — живые люди, а не марионетки и разнообразны до чрезвычайности. Лучшим местом, если только можно выбирать во множестве превосходных, то, когда Иоадай бросается в ноги Иоаса. О стихах уже ни слова: это совершенство, которое должно привести в отчаяние всякого пишущего стихи. «Баязет» — одна из любимых пиэс Грибоедова; Барон Брамбеус, верно, ее не любит за несоблюдение восточных нравов. Я уж где-то в дневнике высказал свое мнение об этих смешных и ребяческих требованиях наших недавно оперившихся ученых ориенталистов, индологов etc. Характерами «Баязет» несколько слабее «Гофолии», но Акомат и Роксана бесподобны. Свиньина роман не совсем вздор и не совсем хорош: скачки огромные; есть, однако, места недурные.
Дерзко говорить мне, не военному, о книге величайшего из полководцев, в которой он обсуживает дела двух из самых знаменитых вождей Европы. Но — она занимательна и для профана. Еще осмелюсь заметить, что кажется, будто Наполеон радушнее хвалит Тюренна, нежели Фридериха. В строгих приговорах, которые произносит великий человек Финку и Фуке, виден император, не забывший еще капитуляции Дюпона, а в одном другом месте — живо помнящий поступки Моро, Бернадотта, саксонцев в Лейпцигскую битву.
9 ноября
Кюхельбекер в Акше получил письмо от Жуковского из Дармштадта,[1276] и письмо, которое показывает высокую, благородную душу писавшего. Есть же, боже мой, на твоем свете — люди! Сверх того, он прислал мне свои и Пушкина сочинения.
Письмо Жуковского писано в день рождения Миши, а получено на другой день Михайлова дня.
11 ноября
Приехал Савичевский[1277] и привез мне письмо от Дрейера.
15 ноября
Прочел я в довольно плохом переводе роман мисс Радклиф «Наследница Монтальда, или Привидения и таинства Замка Безанто». Нет сомнения, что тут много воображения и таланта, хотя и тени нет правдоподобия, да и слез и несчастий столько, что и сказать нельзя.
22 ноября
С 18-го по нынешний день жил я в Варашанте и молотил хлеб. Всего у меня 114 1/2 пудовок. К тому прикупил я у Николая Фильшина еще 10 пуд; сюда же привез 93; так что у меня на заимке осталось для посева 31 1/2 пуда. В Варашанте было скучно и тоскливо, по вечерам Александр сказывал нам сказки; перечел я в Шиллере[1278] «Записки Вьельвиля» и статью о междуусобиях во Франции по смерти Карла IX; сверх того, начало «30-летней войны».
Сочинять хотел, да что-то не клеилось: причина, вероятно, слишком трудный размер, который выбрал я для сказки Зосимы в своем «Ижорском».
6 декабря
С стесненным сердцем я ожидал сегодняшнего дня: надобно было непременно заплатить кое-кому 20 рублей, а взять их совершенно было не у кого. Но, милый сын мой (для тебя в особенности пишу этот дневник), я столько в жизни испытал явных доказательств божией помощи, что не отчаивался и надеялся на совершенно неожиданную какую-нибудь выруку. Это так и случилось: два добрых человека, А. Я. Попов[1279] и бедняжка Савичевский, заплатили за меня этот долг.