Путешествия пана Броучека

Чех Сватоплук

— Ты ошибаешься из-за своего нетерпения. Ты опять забываешь об особенностях лунного времени.

Пан Броучек яростно стукнул кулаком по столу: — Да подите вы со своим временем! Значит, пятнадцать минут растянутся на шесть часов! Черт бы побрал…

Вспышка его гнева была прервана возвращением Чароблистательного, который привел с собой долговязого селенита, облаченного в чудной балахон, расшитый золотыми звездами и цветами.

Меценат опустился да колени и, простерев руки к владельцу балахона, торжественно возгласил: — Пред вами верховный жрец лунной поэзии, наш архипророк, имя которого надлежит произносить

лишь стоя на коленях, наш величайший гений, самый одаренный мой питомец и поборник моих поэтичeских идей Солнцевит Облачный!

Лазурный шепнул Броучеку: «На колени!» — и сам поспешил пасть перед Облачным ниц.

— Как же! Буду я еще ползать на коленях перед этим чучелом! — прогудел себе под нос наш герой, настроение которого окончательно испортилось, Облачный, словно благословляя, простер руки над коленопреклоненной парочкой и снисходительно молвил: — Встаньте, друзья! Сердечно приветствую тебя, драгоценный Лазурный! Прими мои искренние поздравления в связи с выходом твоего нового сборника.

И он благосклонно потряс руку менее маститому поэту, который, заикаясь, лепетал что-то о беспредельном счастье и безграничном восхищении.

Пана Броучека Облачный удостоил лишь небрежным кивком, но в его взгляде сквозило любопытство.

— А теперь прошу вас, — сказал меценат, — немного подкрепиться, прежде чем соберется весь мой Парнас.

Лицо пана Броучека несколько просветлело.

Все сели за стол, и Чароблистательный пододвинул к каждому вазу с цветами.

— О, сколь сладостный аромат! — восторгался Облачный, нюхая цветы.

— Райское благоухание! — вне себя от восторга нахваливал Лазурный, делая то же.

— А-а-а!..

— А-а-а-а-а!..

— Надеюсь, моего гостя с Земли удовлетворит этот скромный букет? обратился Чароблистательный к пану Броучеку.

Тот опять был мрачнее тучи и лишь метнул на букет остервенелый взгляд.

Между тем меценат, молитвенно заломив руки, обратился к Облачному: Полагаю, ты не посетуешь на меня, досточтимый гений, если я покорно тебя попрошу доставить моим гостям и мне божественное наслаждение декламацией твоих новых стихов. О, пади же вместе со мной на колени, землянин, и умоляй корифея духа, чтоб он хотя бы единым лучом своей поэзии озарил твое грубое земное существо!

Пан Броучек лишь скривил рот в усмешке.

Но поэт, видимо, не обратил внимания на злое выражение его лица, ибо, снисходительно кивнув пану Броучеку, извлек из своей мантии пухлую рукопись и произнес: — Не хочу отказывать тебе в минуте возвышающего приобщения к поэзии, несчастное создание! Я прочту лишь первые сто газелей из моего сборника «Звездные туманности».

И он с места в карьер принялся читать, — его голос дрожал, лицо пылало, глаза увлажнились. Лазурный и меценат слушали затаив дыхание — казалось, они вкушают райский нектар; временами оба блаженно вздыхали, возводили в экстазе очи горе или же осушали слезы блаженства, поблескивавшие на их восторженных лицах.

А пан Броучек едва сдерживался, чтобы снова не взорваться, и лишь втихомолку давал выход своему негодованию: «Ей-богу, меня кондрашка хватит! Готов побиться об заклад, и адесь червячка не заморишь! Пока это пугало дочитает свою звездную глисту, ноги протянешь от голода и злости. И впрямь эти еле… слезницы (слезницы! Честное слово, не знаешь

даже, смеяться или плакать над подобной бессмыслицей!) — и впрямь эти слезницы куда как подходят для такого угощения! Кровавыми слезами хочется плакать от этого лунного гостеприимства!» Чтение «Звездных туманностей» было прервано появлением нового лица, облаченного в такую же мантию, как и автор поэмы.

Чароблистательный вскочил, восклицая: — Нынешний день щедро дарит меня счастьем! Взгляните, сколь редкостный гость ступил под благодатную сень моего дома!

Вместе с Лазурным он порхнул навстречу вошедшему и опустился перед ним на колени. Пан Броучек тоже сделал несколько шагов по направлению к дверям, полагая, что лучше всего ретироваться из Храма искусств в какой-нибудь лунный ресторанчик.

Но как раз в эту минуту меценат обернулся к нему и негромко произнес, опасливо поглядывая на Облачного: — Перед тобой, землянин, наш архипророк, верховный жрец нашей поэзии, первый лунный гений Ветробой Звездный!

Теперь и Облачный сделал несколько шагов вперед, чтобы поприветствовать коллегу. Встреча пиитов первого разряда была весьма трогательна. С выражением беспредельного восхищения пали они на колени, затем принялись поднимать один другого, затем отскочили в разные стороны и, раскинув руки, бросились в пылкие объятия, тиская друг друга с такою силой, будто намеревались расплющить свои грудные клетки; потом снова схватились за руки, судорожно жали их и неотрывно смотрели друг другу в заплаканные глаза, наклоняли головы то вправо, то влево, — словно желая разглядеть коллегу со всех сторон и навеки запечатлеть в своей душе дорогие черты.

— Позволь облобызать тебя за твой последний эпос, непревзойденный мастер! — безумствовал один.

— О, я всего лишь незадачливый твой ученик, титан песни! Я жалкий пигмей по сравнению с тобою! — бурно протестовал другой.

— Полно, друг, полно! Напротив, это я, простертый во прахе, слежу за твоим орлиным полетом.

— А я, испытывая сладостное головокружение, заглядываю в твои — неисповедимые глубины.

Пока Звездный благосклонно помогал подняться коленопреклоненному Лазурному, поздравляя его с новым сборником, меценат и Облачный отвели пана Броучека в сторону, и Облачный ему шепнул: — Дабы у тебя не сложилось превратного мнения о лунной литературе, знай, землянин, что некоторые достоинства Звездного заключаются лишь в искусной форме, в которую он умеет облекать свои худосочные, банальные мысли. Но поскольку он наделен болезненным честолюбием, то из снисхождения за ним сохраняют разряд, которого он недостоин!

— Да и что из него может выйти, пока он остается вне моего Храма искусств и лишен моего руководства?! — заметил, тоже понизив голос, меценат.

Затем хозяин пригласил гостей к столу. Звездный, проходя мимо пана Броучека, отвел его в сторону и шепнул: — Стало быть, ты прибыл к нам с далекой Земли? И разумеется, с целью отдаться изучению лунной литературы? Хочу тебя предостеречь — не суди о нашей словесности по тем слабым виршам, которым, как мне сказал Лазурный, ты здесь только что внимал! Облачного хотя и посещают иногда кое-какие мысли, однако он не умеет облекать их в поэтические покровы. Но, чтобы не задевать его болезненного самолюбия, мы из сострадания терпим его среди нас, поэтов первого разряда.