Пути-дороги

Крамаренко Борис Алексеевич

— Ты чего до земли хилишься?

— Похоронил, что ли, кого?

Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:

— Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.

Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.

Трынок снял

с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:

Ой гоп, да не всэ!

Сидор пасху несэ.

Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.

Гопак сменила Наурская.

Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.

Затем весело крикнул:

— Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это- лето поповских яблок не пробовали!

Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.

Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:

Стоит явирь над водою, на воду схилився.

Молодой козак неженатый, чого зажурнвся?

Ой, не рад явирь хилиться, — вода корень мые.

Не рад козак журиться, — так серденько млие

Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.

Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.

Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,

Сив, поихав в Турещину козак молоденький.

Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:

— Добре поют, бисовы хлопцы!

Глава II

Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.

Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.

Лежа в кровати, он долго не мог сообразить — утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.

Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне — вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушеико, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.

Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом,

которого работник запрягал в линейку.

«Уважил меня Илья Федорович подарочком, — радостно улыбнулся Семен Лукич. — Хороший жеребчик, чистых кровей».

Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.

Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда — женихи все на фронте».

Бом–м–м! Бом–м–м! Бом–м–м! — медлительные звуки большого колокола поплыли в воздухе. Сняв черную каракулевую кубанку, Семен Лукич набожно перекрестился.

К крыльцу подъехал на линейке работник. Жеребец, встревоженный звоном, прижимал уши и нетерпеливо перебирал ногами.

Грузно усаживаясь на линейку, Семен Лукич уже готов был ослабить вожжи, как вдруг в раскрытые работником ворота вихрем влетел всадник. Низко наклонясь к шее лошади, казак протянул Семену Лукичу запечатанный сургучом конверт с размашистой крупной надписью: «Весьма срочно… Станичному атаману хорунжему Чернику».

…Уже больше трех часов Семен Лукич, выполняя срочный приказ отдельского атамана, составлял списки молодых казаков для очередной присяги.

Он озабоченно ходил из угла в угол, не выпуская из руки большой черной трубки.

Его помощник — молодой щеголеватый урядник — кое–как примостясь на краю стола, торопливо записывал последние фамилии на длинном листе бумаги.

Не хватало еще двух человек. Семен Лукич круто повернулся на каблуках и спросил у помощника:

— Ну, кого еще, Илья?

Помощник двумя пальцами медленно снял с пера волосинку. Тщательно вытерев перо о свою чубатую голову, он деланно–равнодушным голосом проговорил:

— Сушенко Ильи сына — ему бы в аккурат еще в прошлый раз идти надо.

Семен Лукич будто непонимающе поднял косматые брови:

— Это которого?

— Игната, ваше благородие.

— Игната? Что ж, можно и его. А впрочем нет… Запиши лучше… Дергача Ивана и Семенного Андрея. Да наряди нарочных к хуторским атаманам, а по станице пошли конных — оповещать казаков. К отцу Алексею сам сбегай: скажи, чтобы завтра к полудню все было готово к принятию присяги. А я пойду на часок прилягу — что–то занемог, поясницу ломит.

«Занемог, старый хрыч, с перепою, — подумал помощник, направляясь к двери. — А интересно все–таки, сколько он с Сушенко за сына стянул?»

Конные нарочные целый день бешено носились по хуторам и станицам, оповещая призываемых казаков о сборе.

К вечеру всюду поднялся истошный бабий вой. Мальчишки с визгом во весь дух скакали к гребле купать строевых коней, а старики с озабоченными, хмурыми лицами, смахивая украдкой рукавом непрошенные слезы, заботливо копались в сундуках — доставали черкески, чекмени и кинжалы для сыновей и внуков.