Пути-дороги
Шрифт:
— Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли–то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.
— Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора — рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой–то засыплешься!
Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.
А новости, Васильевич, вот какие. Есаул–то, слышь, за дочку мою сватается.
Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в Рот, поперхнулся и со
— А–а–а-а!
— Да, такой случай вышел. Я ему и говорю — отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: «Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из–за этого откладывать не резон».
Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:
— Мой–то сынок тоже жениться задумал…
— Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе не привычны.
— Они и станичные–то разные бывают, — уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.
— А все–таки, на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.
— Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.
Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:
— Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его, на твоем месте, из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох, и насмешил!
— А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю, — тяжело поднялся из–за стола Бут. — Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта–то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.
Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.
— Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. — бросил он гневно.
Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.
Степанида Андреевна, скупая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.
На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.
Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на
него не накидывайся, а то я тебя знаю — коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.
Что я, своему сыну ворог, по–твоему? Да только не
бывать этой свадьбе! И ты из головы эту думку вытряхни, слышишь? Пока я хозяин в доме, этому не бывать!
— И чем она нашему Николушке не пара? Что бедна — так на что нам богатство? — Степанида Андреевна приподнялась на кровати, опершись на локоть. — Ты, Васильевич, о Николушке
— На хуторе он, с приятелем вместе уехали.
— А ну–ка что случится с ним? Не переживу я этого, старик. Горячий он у нас. И чем она тебе не невестка? Что красавица, что работница!..
Бут молча повернулся к жене спиной. Он старался уснуть — и не мог. Мысли о сыне и ему не давали покоя.
… Николай с Евгением приехали на третий день. Увидев мать, работающую на огороде, Николай прошел туда и стал помогать ей срывать спелые помидоры.
— И никак, Николушка, слушать он не хочет. Как скаженный, эти дни ходит, — начала первая Степанида Андреевна.
— А где он, мама? — почему–то шепотом спросил Николай.
— На мельницу пошел, где ж ему быть? Целыми днями там пропадает. Ты, Николушка, поласковей с ним — может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, — отец. Сердце–то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.
Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:
— Ну, я, мама, пойду к отцу.
Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.
Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.
— Что, с отцом–то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?
Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как–то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что–нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.
— Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить — одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.
— А коли откажет?
— Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся — обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко — болел, что ли? Почему он не на фронте?
— У атамана рыжего жеребца видал?
— Видел. Конь замечательный.
— Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.
— Да–а–а, тогда все понятно… А хлеба–го у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.
— А где их взять–то? Девок отправлю.
— Это на мужскую–то работу?
— А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику–то трешницу в неделю надоть, а девке — рубль. Ну, а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, — небось, за двоих мужиков сработает.
— Отец!..
— Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь–то с головы выкинул? Жениться–то? — неожиданно спросил Павел Васильевич.
— Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.