Пути-дороги
Шрифт:
…Подходил день свадьбы. Накануне вечером отец уговорил Андрея пойти с ним на охоту. Андрей хотел этот вечер провести с Мариной, но, боясь обидеть отца, согласился.
Когда вернулись, было уже темно. У ворот встретил их Василий.
— Андрей! — голос Василия сорвался до шепота. — Марина заболела, лежит, бредит… как у Лельки шила, так и слегла.
Андрей почувствовал, что сердце покатилось куда–то вниз. Он бросил на землю ружье и дичь.
— Василь! Лошадь!..
— Сидай скорей! — прошептал Василий,
Андрей, не переодеваясь, вскочил на коня.
— Запрягай скорей буланого в линейку да скачи за фельдшером!
Василий еще не успел ответить, как Андрей уже скрылся в темноте…
Целыми днями просиживал Андрей у постели Марины, почти все время метавшейся в бреду. Ежедневно навещавший ее фельдшер беспомощно разводил руками в ответ на умоляющий взгляд Андрея:
— Воспаление легких, не какой–нибудь насморк. — И сердито добавлял: — Ну, я ее выстукаю, а ты того, уходи…
Андрей брел домой, но чаще сворачивал и шел к Сергееву, по дороге заходя за Дергачом.
Как–то, придя к Сергееву, Андрей застал его одного. Сергеев шил бекешу.
— А, Григорьич! Садись, садись! Ты, должно, за газеткой пришел? Э, да ты чего–то кислый… Случилось, что ли, что?
Андрей молча сел на лавку. Достав кисет, он стал свертывать цигарку.
— Маринке хуже, а тут на фронт возвращаться срок подходит. Дмитрий Мироныч, что делать–то — посоветуй. Срок пропущу — разыскивать будут, а и ехать мне никак нельзя.
Сергеев отложил в сторону недошитую бекешу и с участием посмотрел на Андрея:
— Да, дела у тебя, брат, неважные… а все–таки ехать на фронт тебе надо.
Андрей, рассыпая махорку, вскочил с лавки:
— Ехать, ехать! А я вот не поеду. Пошел он, фронт этот, к собачьей матери! Ты лучше посоветуй, как не поехать.
— Конечно, на дальнем хуторе перебыть можно, но ты прими во внимание, что за это надо на хозяина день и ночь работать, а от Маринки все же вдали будешь. С другой стороны, сейчас казаки еще на фронте и ежели ты туда поедешь, большую пользу принесть можешь. — Портной многозначительно поднял вверх палец.
— Какой уж с меня агитатор, — с досадой проговорил Андрей. — Нет, я, Мироныч, лучше останусь. Будь что будет. Не я один…
… Задумчиво шел Андрей по пустынным улицам станицы, заснувшей крепким сном.
Подходя к гребле, Андрей замедлил шаг. Посеребренная светом луны вода манила прохладой. В прибрежном камыше перекликались разбуженные водяные курочки. Андрей остановился.
— Хорошо! — Он нагнулся, поднял камешек и бросил его в воду.
Раздался тихий всплеск. Андрей присел на берег и задумался.
… В тот вечер Григорий Петрович, придя к Богомолову получить заработанные деньги, застал в лавке Бута
Прервав разговор, все трое неприязненно оглядели высокую фигуру старика. Бут небрежно бросил:
— Здравствуй, Петрович! Что–то тебя давно не видать. Болен был, что ли?
— В Уманскую, Павел Васильевич, за товарами ездил.
Богомолов, подавая старику засаленные рублевки, пробасил:
— Сынок–то твой, говорят, с портным снюхался. Вместе народ мутят, собачьи души. Землю казачью мужикам делить хотят.
Семен Лукич, набивая трубку, зло усмехнулся:
— Ничего, мы им, собачьим сынам, головы поотвертываем!..
У Григория Петровича, прятавшего за пазуху деньги, от волнения тряслись руки. Вспомнился разговор с сынсм в первый день его приезда, его частые отлучки из дому.
«Неужели вправду снюхался? — промелькнула мысль. — Недаром зачастил к нему Максим Сизон».
— Что ж молчишь, Петрович? — голос Бута зазвучал неожиданной лаской. — Ты казак, урядник, две медали за геройство имеешь, а сын с мужиками путается, большевик.
Григория Петровича прорвало:
— Ты, Павел Васильевич, стар, а бабьи сплетни, видать, здорово охоч слушать. Мой Андрейко егорьевский кавалер, вахмистр, и чтобы он с мужиками на казаков пошел? Ни в жизнь не поверю! Его в хорунжие скоро произвести должны, — неожиданно для самого себя прихвастнул он.
— В хорунжие? — переспросил Семен Лукич. — Хорош офицер, казачью землю городовикам отдать думает…
Домой Григорий Петрович шел в большом смятении. «А ну, как правда? — Он даже перекрестился. — Не дай бог. Да нет, быть того не может», — успокаивал он себя, а в сердце росла тревога.
Около дома встретился Василий. На плече он нес багор, на конце которого болталась сплетенная из куги кошелка.
— Что, аль рыбу ловить собрался? Чего ж ты на ночь–то?
— Ничего, сейчас ночи светлые, а завтра с утра на мельницу зерно возить.
— Андрея не видал?
— С утра он из дому ушел.
В ту ночь Григорий Петрович не ложился спать. Он то ходил по двору, то выглядывал на улицу, не идет ли Андрей, то шел в конюшню проведать коней.
Андрей просидел у гребли до света. Когда он входил в просыпающуюся станицу, по дворам звонко орали петухи, а над плавнями рдела заря.
Отворив калитку, он увидел во дворе отца. Григорий Петрович снял заднее колесо дрог, старательно мазал дегтем ось. Заметив подошедшего сына, он спросил:
— Где шалался–то? День на дворе, а он только до дому идет.
Андрей понял, что отец сердится и в то же время чем–то встревожен.
— У гребли сидел.
— У гребли?!
Григорий Петрович, перестав мазать, выпрямился:
— Это, то есть, чего же ты там делал?
— А так, сидел, о жизни думал. Решил на фронт завтра ехать.