Пути-дороги
Шрифт:
Гриторий Петрович испытующе посмотрел на сына. «Спросить или не надо? А может, в самом деле, брехня? Марина больна, парень мучается, вот и бродит бог знает где…» t
Тон отца стал мягче:
— Да, сынок, она, жизня–то, тебе невеселая выпала. Кто ее знает, когда война кончится. Так, значит, завтра ехать решил? И то: на две недели пущен, а три гуляешь. Как бы не вышло чего?
— Ничего не будет, батя. Многие и вовсе не вертаются. Ну, я пошел… — Андрей потянулся. — Спать хочется, пойду лягу.
Прямые палящие
Полдень. Не дрогнет листва на верхушках серебристых тополей. Дремлют в садах деревья, низко склоняя отягощенные плодами ветви к растрескавшейся от зноя земле. Неугомонные воробьи и те попрятались под застрехами камышовых крыш. И лишь изредка, нарушая тишину пронзительными криками, пронесутся высоко в синеве неба быстрокрылые чайки. Тихо и в плавнях. Не шелохнет сажённый камыш. Стоит он в безмолвье, словно любуется своим отражением в озерах.
Андреев жеребец, настороженно всхрапывая, медленно спускается с крутого откоса к воде.
Справа от гребли–огромный лиман, слева–широкая речка, извиваясь среди садов и камышей, убегает в плавни.
Андрей, голый, коричневый от загара, прижимается к шее жеребца, понукая его войти в воду.
Прохладные струи ласково обнимают обоих.
Выкупав жеребца, Андрей наскоро одевается и выводит его в поводу на греблю.
— Ну, а теперь, Турок, до Маринки!
Жеребец раздувает тонкие ноздри и мчится по пустынным улицам.
Марина спала. Боясь разбудить ее, Андрей с подступаюшими к глазам слезами поцеловал ее горячий лоб и неслышно пошел к двери.
— Андрейко!
Он быстро повернулся и, увидев, что Марина открыла глаза и силится приподнять с подушки голову, бросился к ней.
Опустившись около кровати на колени, Андрей уткнул лицо в одеяло.
— Андрейко, что с тобой, ты плачешь?
Марина с нежностью гладила его волосы.
Наконец Андрей поднял голову. Смотря на Марину влажными от слез глазами, он думал: «Нет, не могу я поехать…»
— Что ж ты молчишь, Андрейко?
Он пробормотал что–то невнятное. Марина улыбнулась:
— Ты не плачь, я скоро поправлюсь. Ей–богу, скоро. Вот увидишь. А как мы с тобой заживем… в новом доме! Скажи, ты наведывался туда?
Андрей взял ее руки в свои и рассматривал их так, словно видел впервые:
— Марина, я к тебе… проститься пришел. Завтра ехать надумал.
— Как — ехать?!
— Срок прошел. Надо ехать.
У Марины дрогнули губы:
— Опять ехать! Все домой едут, а ты — на фронт! Офицером хочешь быть? Меня тогда бросишь.
— Марина, Маринка!..
— И слушать не хочу. Никуда ты не поедешь!
Она заплакала. Андрей окончательно растерялся.
Сзади послышался старческий сердитый голос:
— Опять ты ее расстроил. Знаешь что? Убирайся–ка отсюда. — И фельдшер бесцеремонно вывел Андрея за дверь.
Выйдя за калитку, Андрей остановился
— А, никуда не поеду!
Возвратившись домой, он увидел во дворе Ивана Дергача.
Дергач сидел на скамеечке под вишней и держал в руках какой–то сверток. Увидев Андрея, он встал и пошел ему навстречу:
— А меня Сергеев послал. Просил тебе вот это передать. Книжки тут для фронта.
Дергач протянул Андрею сверток. Андрей, не глядя на Дергача, грубо сказал:
— Отдай назад, пусть сам едет, а я дома останусь.
Дергач удивленно посмотрел на него и молча пошел к
калитке, прижимая сверток к груди. Но едва он вышел на улицу, Андрей крикнул:
— Иван!
Дергач остановился. Андрей бегом нагнал его и вырвал у него сверток.
— Чего ж ему передать, Андрей?
— Убирайся ты к черту!
Не прощаясь, Андрей повернулся и пошел к дому.
Утром он встал рано. Выкупал лошадей и запряг Серого. А через два часа, стоя на подножке вагона, махал рукой идущим за поездом отцу, Максиму и Ивану Дергачу.
Глава IX
Григорий Петрович под осень ждал сына с фронта хорунжим. Эта надежда росла из месяца в месяц. «Разве старик Коваленко не такой же урядник, как он, Григорий Семенной, а приехал же его сын Петро офицером, да теперь еще и атаманит над целым юртом. А чем Андрей хуже?» Следом за этими мыслями приходили и другие, тревожные — о дружбе Андрея с Сергеевым. Но старик гнал их от себя прочь. Да к тому же и Сергеев с Максимом Сизоном, боясь расправы за сочувствие большевикам, давно убежали из станицы и скрывались неизвестно где, а Иван Дергач не показывался на улице даже днем.
Шли дни. Уже вернулись в станицу братья Бердниковы, Трынок, Шмель и другие казаки–однополчане Андрея. Григорий Петрович, скрывая тревогу, все чаще приезжал на станцию и подолгу смотрел на убегающие вдаль рельсы.
Андрей приехал неожиданно, в одну из холодных январских ночей.
И когда скинул он заиндевелую бурку, Григорий Петрович горестно крякнул: погон на Андреевой бекеше не было.
Григорий Петрович молча посмотрел на сына, и они без слов поняли друг друга. Андрей сумрачно сказал:
— Снимал, батя, с офицеров, снял и с себя.
С тех пор и охладело сердце Григория Петровича к сыну. А после того, как по станице пошли разговоры об Андрее, как о большевике, после того, как осмелели фронтовики во главе с Андреем, а в станице снова появились Сергеев и Максим Сизон, Григорий Петрович даже разговаривать перестал с ним. И если была какая надобность по хозяйству, обращался к Василию.
Сергеев, сидя в углу на колченогом стуле, с тревогой посматривал в окно. Его истощенное, давно не бритое лицо с опущенными углами рта говорило о крайней усталости.