Пути Господни
Шрифт:
– Огромная ответственность – раз и навсегда, положить конец распрям!
– Конец!
– Конец!
И снова Сердик угадал с кивком.
Ему начинало нравиться.
– Мы изберем главу, человека, на которого будет возложена непосильная ноша. Да, да, я не оговорился – непосильная ноша. Решать споры, сглаживать разногласия, в полном смысле, не жалея себя, служить обществу, делу Учителя!
Кивая, Сердик чувствовал себя частью чего-то рождающегося, чего-то большего.
– Это большое доверие, но и огромная ответственность.
– Пастырь!
– Пастырь!
– Мы назовем его Пастырь, как Учитель был духовным пастырем для нас.
– На мой взгляд, и взгляд моих коллег – это единственный выход, способ разрядить накаляющуюся обстановку. Однако к выбору необходимо отнестись со всей тщательностью, сознавая важность и самое главное – ответственность такого решения. Избираемый должен быть индивидуумов высоких моральных качеств, с опытом руководства, стоять на позициях…
– Сонароллу в Пастыри!
Крикнул кто-то с галерки.
– Александра! – поддержали с другого конца комнаты.
Как эпидемия охватывает сектора – в прошлом месяце на каюты химиков напала дизентерия – имя главы цеха текстильщиков разнеслось по каюте.
Вскоре почти все, разве за исключением Мотренко, которая возможно видела на этом месте кого-то иного, скандировали:
– Со-на-рол-ла!
– Со-на-рол-ла!
– Па-стырь!
– Па-стырь!
Сердик кричал, вместе со всеми и был весьма доволен этим.
– Братья, друзья, не ожидал, спасибо, - Александр промокнул рукавом блестящие глаза.
– Голосуем!
Сердику показалось, кричал тот же голос, что предложил текстильщика в Пастыри.
Когда поднялся лес рук, он спешно вытянул свою, мало что понимая, но весьма довольный, что и на этот раз со всеми.
***
Уважаемый Высокий Трибунал, в восьмой раз довожу до вашего сведения о ереси моего соседа – пластмасника Рустама Кекуле. На все предыдущие письма не получено ответа, и мой сосед по прежнему не арестован. Мало того, он продолжает ходить по ночам. А недавно, когда все спали, у него в комнате слышались голоса. Я более двух часов простоял ухом к стене, раскрывая заговор. А ведь у меня радикулит и утром на работу. То, что это – заговор, я убедился из того, что не расслышал ни одного слова. Честные люди говорили бы громко, так, чтобы соседи не мучались и все слышали.
С уважением Леопольд Нульсен – преданный, верный сын Матери Церкви и Высокого Трибунала.
– Ступай, мальчик, неси влагу истины страждущим, утоляй жажду нуждающихся.
– Благодарю, Учитель.
– Не взращивай греховное и не осуждай заблудших. Мир в тебе самом важнее учения.
– Понимаю, Учитель.
– Ступай, сын мой.
– Иду, Учитель.
И пошел.
Они
Этого назвал – мальчик, хотя сам немногим старше его.
Еще – сын мой. Дети. Для него – дети. Молодые и старые, мужчины и женщины. Его дети.
Устал. Он слишком устал.
Груз прожитых лет давит свинцовой ношей.
Он слишком много прожил.
Когда-то наивно полагал – жизни не бывает слишком.
Пусть в креокамере, но клетки, суть, возможно – душа, помнят. Годы, столетия прижимают к земле, заставляют горбиться спину и самое главное – путают мысли, перекраивают взгляды, заставляя его – сорокалетнего мужчину стариковски морщить почти безморщинистое чело.
И снова возвращаются изгои-сомнения.
Может, оставить – как есть? Не делает ли он хуже? Не растит ли здесь, в проповедях человеколюбия жестоких борцов.
За человеколюбие.
Такое уже было.
Оставить.
История, эволюция, изменчивая, как увлечения юности и постоянная, как поздняя любовь сама расставит на положенные места.
Вынесет на новый виток…
***
Учитель один, да молельщики не одинаковы.
Из сборника «Устное народное творчество»
Ой кричит святой отец:
Бой распутству, наконец!
Приходи, милок-дружок,
Отпусти скорей грешок.
Дружный гогот уплотнил воздух до осязаемой массы.
Двум десяткам потных тел сделалось тесно в небольшой комнатке жилого сектора.
Но они не уходили, и не жаловались, более того – были довольны и требовали продолжения.
– Сказанул, так сказанул – «отпусти грешок»!
– Представляю, что он там наотпускает.
– И как!
О да, мужская компания – дружеские похлопывания, однозначные недосказывания, сальные шутки.
– Юр, давай дальше, чего там припас!
– Да, Гопко, не молчи!
Юрий Гопко вдохнул воздух – застоявшийся, плотный воздух мужского собрания. Он тоже мужчина – ему нравилось.
Я сидела на диете,
Ела фрукты те и эти.
Ой живот ты мой изменник,
Помоги скорей, священник!
– Вот, вот, эти церковники!..
Соседи тут же зацыкали на неосмотрительного смутьяна, им оказался хозяин комнаты – рыжеволосый Селиг.
– А чего, а чего, неправда, что ль? – парень часто моргал, разрежая воздух пшеничными ресницами. – Все ж свои кругом!
Синие одежды - штаны, куртки, рубахи засевали стулья, кровать, тумбочки и даже пол комнаты. Естественно, в одеждах пребывали их обладатели.
Я упал, а мне – не больно!
Церковь Мать была б довольна!
– Ха, ха, ха, ну молодец!
– Вот, а я че говорю, ему можно, а мне… - между хохотом протиснулся обиженный голос Селига.
– Можно! Юрка – поэт! А ты…
– Шестеренка рыжая!
– Ха, ха, ха!
– Ой, не могу, шестеренка…
– Сказанул, так сказанул!