Пути и судьбы
Шрифт:
Но все это было так неожиданно! И потом, ведь он надеялся через несколько дней снова встретиться. Кто знал, что второй эшелон попадет в беду…
В один из моментов этих тягостных раздумий Микаэлу вручили доставленное полевой почтой письмо. Увидев на конверте руку капитана Варшамова, он был разочарован: «Любопытно, чего ради этот вертопрах вздумал писать мне?»
Он вскрыл конверт с полнейшим безразличием. Варшамов и в письме оставался Варшамовым — живо, со своим обычным юмором, он рассказывал о самых обычных, будничных делах. «Хотел бы я знать, — писал он, — какому нищему подала моя мать кусок хлеба,
В конце письма Варшамов сообщал, что за ним «по-прежнему ухаживают милые руки Анны», и добавлял: «Что хочешь говори, Микаэл, но встала эта женщина на моем жизненном пути… и баста! Не хочу себя хвалить (ибо сам господь хвалит капитана Варшамова, начиная со дня его рождения), но парень я собой довольно видный, что же ей может во мне не нравиться?.. Я твердо решил на этот раз не упускать из рук счастья.
И сама Анна стала как-то мягче, доступнее. Со мной она ласкова. Иной раз, смотришь, и улыбнется приветливо. Не думай, что шучу. Говорят: «Женщина улыбается, когда может, плачет, когда хочет». Вот и учти, что надо думать, если, видя такого черта, как я, Анна не ужасается, а улыбается. Словом, надеюсь на добрый конец.
А ты, Микаэл, помолись за меня; говорят, что молитва ученого скорее доходит до бога».
Письмо Варшамова и обрадовало Микаэла и причинило ему боль. Он был бесконечно рад, что Анна жива, здорова и по-прежнему находится в составе второго эшелона. Но двусмысленные намеки Варшамова доставили ему немало огорчения. Неужели капитан на что-то надеется? И в самом деле, как бы этот балагур не смутил бедную женщину. Микаэлу очень не понравились' слова Варшамова о том, что Анна «стала как-то мягче, доступнее». Неужели?..
Впрочем, чему удивляться? Варшамов холост, не обременен семьей, характер у него располагающий — веселый, общительный. Внешность тоже недурна. Что же невозможного, если Анна в конце концов уступит и свяжет с ним свою жизнь?..
Да, все это может кончиться плохо. И виной тому опять-таки скрытность Микаэла. Получив письмо Анны, он должен был откровенно поговорить с капитаном, посоветовать ему прекратить свои домогательства. А он промолчал. Почему? Все из-за той же замкнутости, из-за проклятого самолюбия.
Микаэл негодовал на самого себя. Но что пользы? Надо было не злиться, а действовать — написать Анне письмо, утешить, обнадежить.
И Микаэл решил написать.
2
Ответ пришел скоро. Анна подробно рассказывала о постигшей эшелон беде, о понесенных потерях.
Среди жертв воздушного налета была и Дуся, честная и преданная Дуся, которой так хотелось жить, любить, которая так сильно была увлечена капитаном Варшамовым. Анна была потрясена гибелью девушки. О капитане Варшамове она писала, что он все еще у них и что к его старым ранам теперь добавились новые. По-прежнему, когда начинаются боли, он садится на койке и, обняв колени, тихим голосом поет свои заунывные песни. Он все так же шутит, острит и забавляет своих товарищей
Анна не преминула сказать, что она больше не сердится на капитана, привыкла к его шуткам и подчас они даже заставляют ее посмеяться.
Читая эти строки, Микаэл горько улыбнулся.
«Наивная женщина! Пишешь и не думаешь, какие страшные подозрения может зародить это твое невинное признание в сердце человека, связанного с тобой тысячью нитей».
Этими словами он и хотел начать второе письмо к Анне, и даже уже написал их. Но потом решил, что подобным недоверием можно оскорбить любое честное сердце, изорвал листок и принялся за другое письмо. В нем он выражал надежду на возможность скорой встречи.
И не ошибся.
Вскоре начальнику госпиталя удалось добиться соединения первого и второго эшелонов.
Аразян встретил Анну так, как встречают потерянного и вновь обретенного близкого человека. Эдвард, увидев Микаэла, вскрикнул и кинулся к нему на шею с такой радостью, будто увидел родного отца.
Микаэл подхватил мальчика па руки, высоко поднял и закружил, как на карусели. Целуя Эдварда, он вдруг, неизвестно почему, вспомнил тот дождливый весенний день, когда увидел с балкона Лену, целующую маленькую дочурку дворника.
Комнату свою Микаэл уступил Анне, а сам перебрался в маленькую комнатушку при госпитале. И это его жилье тоже было очень скромным: казенная койка, небольшой шкаф, стол, табуретка. На одной из стен еще со времен, когда в здании, где теперь был размещен госпиталь, помещалась школа, остался плакат на серой бумаге с известными ленинскими словами: «Учиться, учиться и учиться!» Остальные три стены были голы.
В числе раненых второго эшелона находился, как известно, и капитан Варшамов. Он очень обрадовался приезду Микаэла и вновь принялся осаждать его своими разговорами.
— Не тебе мне рассказывать, Микаэл, как я весь изранен. И все же, если только дела мои с Анной наладятся, будь я проклят, если хоть день один тут останусь: так, недолеченный, и удеру на фронт. Потому что будет кому обо мне поплакать, будет кому попричитать горестно. Ведь ужасное дело — умирать одинокому. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим? Вот, погляди-ка, высится перед тобой, как скала, удалой красавец капитан Варшамов… — Он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце, с которым никогда не расставался, и самодовольно в него погляделся. — Лев, истый лев, не правда ли? Скажи, можно такого героя, такого храбреца уступать земле без горючих слез? А, что ты скажешь, Микаэл?.. — с хохотом закончил Варшамов, пряча зеркальце обратно в карман.
Привыкший побалагурить, капитан, за неимением других слушателей, изрядно надоедал Микаэлу. Но о ним самим шутить было опасно — боже избави! — он пришел бы в ярость.
Приходилось безоговорочно соглашаться, что его начищенные до блеска сапоги, те, в которые, прихорашиваясь, заглядывает солнце, сшиты из самой отборной кожи; темно-зеленый суконный китель и синие галифе исполнены, конечно, самым лучшим портным; горящая, как золото, медная бляха на поясе — самая красивая; и даже его карманный гребешок сделан из рога горного козла самых чистых кровей. И, наконец, ни у одного мужчины в мире нет такого прекрасного залихватского чуба, каждый волосок которого Варшамов бережет пуще глаза.