Пути небесные. Том 2
Шрифт:
Заказанное место было завидное: в огромное окно веяло с балкона холодочком, — там, в серебрёных ведрах, морозились шампанское и рейнвейн, темнели лавры, пестрели цветы с балясин. Служили обедом тонким: бульоном, лососькой, спаржей, «скобелевскими» отбивными, персиками в мадере, пломбиром, ташкентской дыней. Метрдотель, в министерских баках, разливал вино. Кружило блеском эполет, аксельбантов, мундиров, звоном шпорок и ложечек, игрой бокалов. Шампанское, в иголках, освежало.
— Милочка, до дна, день
— Я плакать буду с шампанского… ты уже опьянел, глаза какие…
— От тебя, царевна, ото всего! Ска-зочная ты…
— У меня кружится.
— Закружись, будет еще чудесней!.. Крещение принимаю нынче… от тебя, через тебя…
— Ви-ктор!.. — вырвалось у ней, в страхе. — Мне страшно… странно как улыбаешься… Уйдем, прошу тебя… у меня голова кружится…
— У меня с утра кружится, царевна!.. — И он протянул к ней бокал.
— Что ты со мной, безумец, де…аешь!..
— Чудесно грассируешь… «де-аешь»!.. впервые слышу твой забытый голос!..
— Про-шу… у меня кружится!..
— Ну, последний… за новый путь наш! хотел бы повидать твою… А-ги-ду…
— А… ги-ду?.. я не понимаю… ты пьяный!!!
— Ту, матушку… дала цветочки…
— Ах, матушка Аглаида!.. — сказала она, светясь, и подняла бокальчик. — Ну, чок!.. — сказала она бойко и осияла взглядом, — За нее… за новый путь наш!..
Это был новый «взрыв», вершина проявленья земного в ней.
Виктор Алексеевич был слегка весел, Даринька сияла бледностью. Когда шли залой — не кружились ни лица, ни колонны. Шампанское было бессильно перед чем-то, что ждало в ней: «Вот, сейчас». Она отметила в «записке»: «Было чувство, что сейчас случится что-то… радость?..»
Она сбежала по тонкой лестнице, спешила навстречу радости. У подъезда стояла монашка с книжкой. Место здесь было бойкое, выдалось монашке счастье: не гнали от подъезда, квартальные закусывали в официантской. Сборщица причитала: «Обители Покрова…» Сумочка осталась дома, Даринька сказала: «Дай ей рублик, сколько ты выбросил…» Ее поразило — «обители Покрова…» — ее отныне церкви! Он дал что под руку попало, много. Монашка поклонилась им до земли. Эта встреча напомнила Дариньке купить гостинцев и послать матушке Аглаиде, она хотела сейчас же на Тверскую к Андрееву, но Виктор Алексеевич сказал: «Отложи до завтра, а сейчас…»
XXXI
У КОЛЫБЕЛИ
— К Красным воротам! — велел он кучеру. — Зачем?.. а вот узнаешь.
— Опять сюрприз?..
— Ты сюрприз… бесценный!.. И всё — сюрприз!!..
Москва кружила. Вызванное встречей у «Эрмитажа», Дариньке вспомнилось Уютово, покой и тишина.
— Завтра все закупим, и скорей, с вечерним! — сказала она твердо, — мне дышать здесь нечем, пойми же!..
— Да, сегодня очень душно… — рассеянно сказал Виктор Алексеевич. — С вечерним?.. Сейчас
Она взглянула на него с тревогой. У Красных ворот оп велел кучеру остановиться.
— Пройдемся… — сказал он Дариньке.
— Торопиться надо, а ты… куда мы пойдем, что с тобой?..
— Мы пойдем… домой.
— Ви-ктор!.. — воскликнула она, но он молчал.
Новая Басманная в тот час была пуста. Особняки, с садами, с цветниками. На каменных воротах лежали львы. Виктор Алексеевич напевал: «Балконы, львы на воротах…» Они остановились перед сквозной решеткой, чугунной, из винограда, груш и яблок…
— Литое чудо! В морозы все это побелеет, в инее… станет совсем живое. Помню, в Замоскворечье, дом графа Сологуба… Перейдем, оттуда лучше.
Они перешли на другую сторону.
— Нравится, царевна?.. — показал он на белый дом-дворец, в колоннах, за большой с елями лужайкой.
— Старинный… такие я видала… — сказала Даринька, — водила тетя, говорила — «графский». Хочешь купить?.. у нас же есть, Уютово…
— Не продадут. Дом этот заповедный, крепкий… по Высочайшему указу. Купцы миллион бы дали. Нравится тебе?.. Это — колыбель твоя, ты родилась здесь.
— Здесь?!.. — произнесла она недоуменно.
— Под этими елями играла… Видишь, в глубине, такая же решетка… там большой пруд и
парк… купальни были… там тебя купали!.. плавали лебеди…
— Лебеди?.. — повторила она, во сне.
— Жаль, закрыто. Старый дворник ушел на богомолье, ключи у соседского, но он не смеет никого пускать. Ну, в другой раз увидишь.
Даринька смотрела на темные в колоннах окна. Родилась здесь?.. Этого она не понимала.
— Ты спокойна, это хорошо.
— Но я не понимаю… ничего не помню… — шептала она растерянно.
— Как ты можешь помнить, отсюда унесли тебя малюткой… два года тебе было.
— Чей же это дом?..
— Твоего отца. Был. Узнаешь все. Теперь, недалеко отсюда, в богадельню…
— В богадельню… зачем?..
— Нет, в богадельню после, а сейчас… Ну вот, плачешь… Все так чудесно!..
Она смотрела за решетку и плакала.
— Я тебе все сказала… ничего не утаила, что… незаконная… всегда за него молюсь… — шептала она, глотая слезы, — если бы он был… хороший!
— Он был хороший, знаю точно. Благородный, добрый…
— Да?!.. хороший?!..
— Твой отец был чистый, и это тебе скажут, кто его знал.
— Чи-стый?!.. — воскликнула она, сложила перед собой руки и поглядела в небо.
— Если бы не злой случай, твоя мать была бы его женой и ты была бы тогда законная. Это точно. Пойдем…
Она стояла, глядела за решетку. Он повторил: «Пойдем». Вернулись к оставленной коляске. Виктор Алексеевич велел: «В Елохово!» Коляска покатила той же улицей. Сошли у церкви.