Пути небесные. Том 2
Шрифт:
— О чем тебе думать!.. — сказал Виктор Алексеевич.
— Как — о чем?.. Сколько ты говорил про жизнь — надо решить, обдумать. И мне надо.
Он согласился, дивясь, как она помудрела, какие у ней теперь новые, думающие глаза.
Они услыхали в глубине рощи протяжный, резкий выкрик и за ним чистые переливы, будто флейта.
— Иволга… — сказала Даринька, — будто водичка переливается. Еще с богомолий помню, иволга дольше всех поет, последнюю песенку допевает лету…
— Да… — вспомнил он, — какое «одно слово» священника?..
— Я это и раньше знала, но никогда
— Как ты душевно выросла! — сказал он.
— Господь всегда в творении, в промышлении обо всем, что для нас пропадает… — до пылинки, до огонечка в темном, далеком поле… «до одинокаго огонечка, который угасает в темном поле…» — говорил батюшка.
— У него умер единственный сын, погас его «огонечек»… — сказал Виктор Алексеевич.
— Вот почему… про огонечек… Еще сказал… «скорбями себя томите, а надо отойти от себя и пойти к другим». Я знала это. Но надо это всем сердцем. И еще сказал… — «пойдите к другим, пожалейте других, и ваши скорби сольются с ихними и обратятся даже в радость, что облегчили других. Вдумайтесь в слова Христа: „да отвержется себе“, и вам раскроется смысл Его слова» «иго Мое благо, и бремя Мое легко». Так никто еще мне не говорил. И спросил, есть ли у меня дети…
Они услыхали шорох над собой и детский голосок: «Возьми на лучки..!» — и тут же притворно-строгий окрик; «махонький ты… „на лучки“! жених скоро, а все… у-у, сладкий ты мой…» И они услыхали чмоканье.
Из березняка за ними вышла молодая баба с мальчиком на руках. Баба была веселая, пригожая, мальчик- здоровенький. Баба ему сказала: «Посмеются господа на нашего Гаврилку… скоро парень уж, а все — „на лучки…“!» Даринька дала мальчику конфетку, залюбовалась им.
— В отца, широконькой… Тятеньке насбирали, в сметанке сейчас пожарим.
Полна кошелка была грибов. Дариньке захотелось жареных грибов в сметане, — у Крынкина ничего не ела, — не продаст ли немножко? Баба от денег отказалась, отсыпала ворошок и присоветовала обочинкой пройти, грибов много, к войне. Когда она ушла, Виктор Алексеевич спросил:
— Говорила, — про детей батюшка спросил?..
— Да. Сказал, что брак без детей… нету в нем чистоты…
Пошли опушкой, и стали попадаться грибы.
— Белый нашла!.. смотри, как стоит, найдешь?.. Он подошел и по ее взгляду нашел белый.
— Да, он глубокое высказал… о страдании… — сказал Виктор Алексеевич. — Это и психологически совершенно верно: раствориться в других…
— Сердцем надо это принять… — сказала она, и он увидал, как она тревожно-пытливо смотрит.
Он почувствовал, как ей важно, чтобы он понял все, что она думает о нем, боится за него.
— Научи
— Я не умею научить… — и на лице ее выразилась растерянность. — У тебя есть сердце, ты много знаешь… и поймешь все, что во мне… больше!..
Он увидал новое в ней, — оживленность мыслью в глазах, будто она в полете, в чем-то… Взял ее руку и прикрыл ею себе глаза.
— С тобой я все пойму!.. — шептал он, слыша, как ее пальцы ласкают его глаза. И почему-то вспомнил сказанное отцом Варнавой: «Побеждающая». — Ах, какая сила в тебе!..
И раньше говорил он так, в порывах страсти; но теперь он открывал в тех же почти словах новый, более глубокий смысл.
Был вечер, когда они вышли на дорогу и сели на бугорке, откуда открывался вид на Москву. За рекой огненно садилось солнце: пламенная была Москва, пламенная была река. Пламенела глинистая дорога по обрыву. Под розовыми березами стояла их коляска.
— Румяные березы, праздничные… — сказала Даринька. В светлом порыве, она посмотрела в небо.
— Хорошо, что поехали сегодня… мне теперь так легко!.. — говорила она небу, ему, себе.
XXXVII
ПОСТИЖЕНИЕ
С этим днем связывал Виктор Алексеевич расцвет Даринькиных душевных сил.
В тот же вечер, уснув на диванчике после томительного дня, она проснулась перед полуночью с радостным восклицанием:
— Сколько чудесного… т а м!..
Он дремал рядом в кресле. Взглянул на нее, на раскрытые радостно глаза, в которых сиял свет золотистого абажура лампы, и увидал новую красоту ее, — не юную, а глубоко женственную, сильную красоту, и его осенило мыслью: «Вот то, влекущее, чего ищут все, вечное-женственное, пысшая красота творящего начала». После определил вернее: закрепил в своем дневнике: «…Не „высшая красота творящего начала“, это словесно-мутно. То был явленный мне в Дариньке образ чистоты в женщине, женственное начало в творческом. Эта чистота излучала теплоту-силу, как бы основу жизни, и в этой теплоте были — нежность, ласка, милосердие, вся глубина любви… все, что чарует нас в матери, сестре, невесте… — все очарования, данные в удел женщине, без чего жизнь не может б ы т ь… В тот памятный вечер во мне родилось постижение величайшего из всех образов: Дева — Жена- Приснодева. Культ Девы в мифах, у поэтов, художников, святых, в народах, живущих душевной подоплекой, у нас особенно задушевно и уповающе. Этот культ порожден неиссякающе-властным чувством искания совершеннейшего, ж и в о т в о р я щ е г о».
— Где — там?.. — спросил Виктор Алексеевич. — Ты сейчас радостно воскликнула: «Сколько чудесного… там!»
— Да-аааа!.. — напевно воскликнула она, — я видела у нас, в Уюто-ве… Забыла… Ах, да!.. помню — все чистое, прозрачное… Вдруг поняла, во сне… — вот- святое! И мне стало ясно… все. Что же я видела?.. Забыла… такое чудесное забыла…
По ее лицу видел он, как она старается припомнить.
— Видишь… Но это чу-точку только, мреется чуть-чуть-чуть…
Она сложила ладони и возвела глаза — молилась словно.