Пути непроглядные

Мистунина Анна Владимировна

В тот раз, целую вечность тому назад, когда вызывался отправиться за Гвейром, он думал лишь о том, чтобы привязать Игре, не дать ей уйти своей дорогой в одиночку. Вернет ли она свою силу, нет ли, откроет ли Врата – казалось делом отдаленного будущего, а в своей жизни воина Рольван не привык заглядывать надолго вперед. Каждое «завтра» предварялось оговоркой «если буду жив»; так он поступал с тех пор, как предпочел опасности тидирской службы мирной судьбе священника.

Ныне же его дорога вела прямиком к Вратам и неведомое за ними вот-вот должно

было стать для него явью. Что делать ему с этой явью, он понятия не имел. Все, чему его учили, во что он верил и продолжал верить, сходилось в одном – держаться от этого всего как можно дальше.

Он спросил об этом Игре, выбрав момент, когда она казалась не слишком раздраженной, сразу после ужина, сидя вместе с нею у медленно затухающего костра. Деревья высились кругом, словно почетная стража, протягивали темные ветви-руки, приветствуя и прося благословения Верховной дрейвки. Глядя на ее лицо с пляшущими в зрачках отражениями костра, в обрамлении растрепанных завитков волос – даже в темноте было видно, до чего они рыжие, – Рольван мог поверить во что угодно и не удивился бы, узнав, что деревья говорят с Игре и та отвечает им на их собственном языке.

– Ты скажешь, что мне делать там, на той стороне? – спросил он. – Раз уж ты снова общаешься с богами…

– Я уже говорила – я не знаю, – отрезала она.

Рольван кивнул и не стал расспрашивать дальше. Чуть погодя Игре заговорила сама, уже не таким резким тоном:

– Это правда, я ничего об этом не знаю. Богиня позволила мне открыть их, но только если я сама туда не пойду. Я сказала ей о тебе, а она…

Рольван не смог припомнить, чтобы хоть раз прежде он видел Игре сконфуженной.

– Ну, меня твоей богине любить не за что.

– Нет, не то. Она… рассмеялась, когда я упомянула тебя. Сказала: «Вот и посмотрим, на что он годится». И еще: «Надо бы испытать его прежде, чем впускать. Пожалуй, так и сделаем. Это будет весело».

– Весело?! – он вздрогнул от накатившего гнева.

Игре удивленно подняла глаза:

– Что?

– Сука, – отчетливо произнес Рольван. – Сука она, твоя богиня. Так и передай ей, в следующий раз, когда…

Ловкости ее прыжка позавидовал бы самый быстрый зверь. Рольван не договорил, обнаружив себя лежащим на земле с прижатым к горлу острием ножа.

– Я вобью тебе обратно в глотку… – сверкая волчьими глазами, прорычала Игре, – в твою грязную глотку каждое твое грязное…

– Давай же, режь, ну, – прохрипел он. Острое железо царапало кожу. – Я ведь не заслужил ничего лучшего, Игре, правда?

Он видел, как она резко задохнулась, и приготовился к худшему, но Игре еще раз обожгла его ненавидящим взглядом и убрала нож. Вернулась на свое место и стала глядеть в огонь.

Рольван сел, отряхивая плащ.

– Можешь убить меня, я все равно не понимаю, как ты можешь еще им служить, после всего? Они заставили тебя превратиться в волка, потерять разум, и все это, чтобы посмотреть, как я себя поведу! Еще и Аску твою ради этого убрали, ведь так?

– Нет!

– Конечно же,

да! И колдунья в Гиде умерла так вовремя, неужели ты не видишь? Прах побери, Игре, да открой ты глаза! Эти твои боги нарочно оставили тебя без помощи, чтобы мне пришлось… пришлось самому тебя возвращать. Да они тобой просто играют, как будто ты…

– Заткнись! – выкрикнула она. Увидела, что он собирается продолжить, и добавила быстро: – Пожалуйста!

Рольван замолчал. Тишина повисла такая, что у него зазвенело в ушах. Тлеющее в костре полено с треском упало, развалившись на две половины, и утихшие было язычки огня снова взметнулись вверх. Осветили лицо Верховной дрейвки. По ее щекам тянулись две тонкие дорожки слез.

– Игре, – проговорил Рольван. – Прости меня. Я не скажу больше ни слова, обещаю.

– Я не понимаю, – она сердито вытерла рукавом слезы, – не понимаю, почему именно ты? Почему у тебя это получилось, почему?

– Игре… ты правда не понимаешь?

– Нет!

– А я понял, еще там, у источника. Когда ты превратилась в человека. Ты ведь не могла сама, я видел, хотела и не могла. А когда я тебя обнял и позвал… В первый раз это сделал Гвейр. Второй раз я. Скажи, что между нами двоими общего, Игре?

– Ничего!

– Если так, ты все еще бегала бы по лесу волком. Подумай лучше.

Он не удержался, добавил в голос толику насмешки, и она сразу же вскинулась обидой:

– Все, с меня хватит! Еще слово, и я…

– Хочешь спросить у своей богини? Она знает, не сомневайся.

После долгого молчания Игре ответила:

– Я не хочу ее спрашивать.

– Тогда я скажу, но тебе не понравится. Я и Гвейр, мы оба тебя любим. И, злись сколько хочешь, самое главное, что нас обоих любишь ты. Можешь теперь кричать и швыряться, Волчица – но это правда.

Он слышал, как она ахнула, как набрала в грудь воздуха, но сдержалась и ответила равнодушно:

– Это неправда. Я тебя не люблю.

– Или не хочешь любить?

– Не хочу. И не буду.

– Ладно, как пожелаешь. Я ведь уже говорил, что ни о чем не прошу.

Они замолчали и сидели долго, думая каждый о своем. Потом, когда Рольван уже поднялся было, чтобы идти спать – Игре, не любившая рано ложиться, караулила первой, – она вдруг спросила:

– Сам-то ты своему богу за что веришь? Что он тебе хорошего сделал?

Рольван сел обратно. Теперь наступила его очередь растерянно молчать. Заученные ответы один за другим вылезали из памяти, куда их загнали годы проповедей, чтений и разговоров с отцом Кронаном. Любой из этих ответов в свое время звучал убедительней некуда, и можно было только мечтать пересказать их какому-нибудь язычнику, чтобы не сходя с места его убедить и обратить. Вот только сейчас, когда язычница сидела перед Рольваном собственной персоной и ждала, что он скажет, все они враз потеряли свою силу. Так всегда бывает, подумал он, если переходишь от разговоров к настоящей жизни. И сказал ей, так честно, как только мог: