Пути-перепутья
Шрифт:
– Не знаю. Она ничего не сказала. Сдается мне, она его встретила.
– Верно. В самую точку. Мне ли этого не знать… А теперь надо закрыть окна и спустить занавески… Другие любят камфару или там гофманские капли, но от камфары только слабнешь. Камфара против моли хороша. Нет, дорогая госпожа Нимпч, организм, и вдобавок такой молодой, должен сам себе помочь. На мой взгляд, самое полезное - пропотеть. Но хорошенько. Ведь отчего вся напасть? От мужчин. А и без них не обойдешься… Гляньте-ка, у ней щечки опять порозовели.
– Может, лучше доктора позвать?
– Боже упаси, какого еще доктора! Они все в разъезде, покуда хоть одного сыщешь, человек успеет десять раз помереть и десять раз воскреснуть.
Глава семнадцатая
После описанной выше встречи
Здесь, как и прежде, царила бодрость, здесь сохранилось веселое оживление медового месяца, здесь, как и прежде, смеялась Кете.
Обстоятельство, которое могло бы, пожалуй, огорчать другую молодую женщину,- то, что наша пара так и осталась парой,- нимало не печалило Кете. Она с такой радостью отдавалась жизни, так любила наряды и болтовню, прогулки и выезды, что возможные перемены скорей пугали, нежели привлекали ее. Материнский инстинкт - не говоря уже о радостях материнства - был ей покамест неведом, и когда мадам Селлентин позволила себе однажды высказаться в очередном письме по этому поводу, дочь ответила ей строками почти кощунственными: «Не печалься, мамочка. Брат Бото на днях отпраздновал помолвку, через полгода сыграют свадьбу, и я охотно уступлю моей будущей невестке честь продолжить славный род Ринекеров». Бото придерживался на этот счет несколько иных взглядов, но и он не слишком тяготел к прибавлению семейства, если же порой его счастье омрачало мимолетное недовольство, то это было все то же, что тревожило его во время свадебного путешествия,- мысль о том, что Кете почти не способна говорить разумно и решительно не способна говорить всерьез. Спору нет, Кете была отличная собеседница, иногда ей приходили в голову счастливые мысли, но даже самые удачные из ее высказываний были поверхностны и игривы, словно у ней полностью отсутствовала способность отличать существенное от несущественного. А всего хуже, что сама Кете считала эту черту своим достоинством, немало собой гордилась и в мыслях не держала отказываться от нее. «Ох, Кете, Кете!» - восклицал Бото, и в его тоне угадывалось неодобрение, но счастливое устройство ума всякий раз помогало Кете обезоруживать мужа, да так, что он и сам себе потом казался нудным педантом.
Лена, простая, правдивая и немногословная, все чаще вставала перед его глазами, но тотчас исчезала, и лишь когда ему по воле случая вспоминался тот или иной эпизод, вместе с яркостью воспоминания оживало и более глубокое чувство, а порой даже смущение.
Один такой случай произошел уже в первое лето, когда молодая чета, вернувшись с обеда у графа Альтена, сидела на балконе, кушая послеобеденный чай. Кете полулежала в креслах, а Бото читал ей газету - нашпигованную цифрами статью о церковных сборах. По правде говоря, Кете мало что понимала из читаемого, да и цифры очень ей мешали, но слушала она с превеликим вниманием, потому что все неймаркские барышни по меньшей мере половину своей юности посвящают слушанию проповедей и всю дальнейшую жизнь принимают пасторские интересы близко к сердцу. Так было и сегодня. Наконец наступил вечер, и в ту самую минуту, как сумрак упал на землю, прелестным штраусовским вальсом началась вечерняя музыка в Зоологическом.
– Ты только послушай, Бото,- сказала Кете, поднимаясь с кресел, и добавила задорно: - Давай станцуем.- Не дожидаясь согласия, она сорвала его с места и начала вальсировать - через дверь в прилегающую комнату и еще несколько кругов по ней. Потом она наградила мужа поцелуем, прижалась к нему и сказала: - Знаешь, Бото, я в жизни не танцевала с таким удовольствием, даже на своем первом балу, когда я еще обучалась в пансионе у фрау Цюлов. Признаюсь тебе честно - это было до конфирмации, дядюшка Остен взял меня с собой под свою ответственность, а мама и по сей день ничего не подозревает. Но даже там мне не было так хорошо. А ведь запретный плод - он всегда самый сладкий. Верно? Но ты молчишь, Бото, ты смущен. Опять я тебя уличила.
Он хотел что-то ответить - как сумеет,- но она не дала ему и рта раскрыть.
– Право же, Бото, в твоем смущении повинна моя сестренка Ине. Не утешай меня, не доказывай, что она еще полуребенок или едва вышла из детского возраста. Такие девочки всего опасней. Верно? Впрочем, будем считать, что я ничего не видела. Ей-же-ей, я на вас
– Странно,- промолвил Бото, пытаясь улыбнуться.
– Если вдуматься, не так уж странно, как может показаться с первого взгляда,- продолжала Кете.- Видишь ли, новые истории, они все до известной степени происходят у тебя на глазах, потребно совсем уж несчастное стечение обстоятельств, да к тому ж изменник-виртуоз, чтобы решительно ничего не заметить и быть совсем обманутой. Зато там, где дело касается старых историй, там контроль невозможен, их может быть «тысяча три», а ты и не знаешь…
– А чего не знаешь…
– От того тем не менее очень даже страдаешь. Впрочем, оставим эту тему, лучше дочитай статью. Я слушаю и все думаю о наших Клукхунах. Добрая госпожа Клукхун - сама простота, а их старший как раз собирается в университет.
Такие разговоры повторялись все чаще, и вместе с воспоминаниями о былом в душе Бото оживал образ Лены, но самое Лену он не встретил ни разу, чему немало удивлялся, так как знал, что они почти соседи.
Он удивлялся, хотя удивляться было бы решительно нечему, если бы Бото вовремя потрудился узнать, что фрау Нимпч и Лена давно уже не проживают на старом месте. А между тем дело обстояло именно так. После того как Лена встретила молодую чету на Лютцовштрассе, она сказала матушке Нимпч, что не может более оставаться у Дёрров. Старушка, обычно не перечившая Лене, на сей раз замотала головой, начала причитать и указывать на свой очаг, но Лена очень решительно ей отвечала: «Ты меня знаешь, мама. Я не оставлю тебя без очага и без огня, ты все это получишь, я накопила денег, а не будь у меня денег, я бы работала до тех пор, пока не накопила сколько нужно. Но отсюда мы должны уехать. Мне каждый день надо проходить мимо, я этого не вынесу. Я от всей души желаю ему счастья, мало того - я радуюсь, что он счастлив, видит бог, потому что Бото добрый, хороший человек, он любил меня, и не важничал, и не чванился. Сказать правду, я терпеть не могу всех этих важных господ, но Бото - настоящий дворянин, из тех, у кого есть в груди настоящее сердце. Да, мой любимый, будь счастлив, так счастлив, как ты того заслуживаешь. Но видеть его счастье я не могу, понимаешь, мама, я должна уехать отсюда, а то, едва я пройду десять шагов, мне уже чудится, будто он стоит передо мной. Я живу в вечном страхе. Нет, нет, мне этого не вынести. Но место у камелька тебе будет. Это я тебе обещаю, я, твоя Лена».
После такого разговора старушка оставила всякое сопротивление, и даже сама фрау Дёрр сказала:
– Ясное дело, вам придется выехать. Так ему и надо, старому скряге. Он мне все уши прожужжал, что больно мало с вас положил за квартиру, мол, ремонт и налоги дороже станут. Пусть попрыгает, когда вы уедете. Кто у него снимет такую развалюху, где любой кот в окно заглянуть может, где ни газа, ни водопровода? Само собой, вы обязаны предупредить за три месяца, а придет пасха - и выезжайте себе на здоровье, хоть он лопни от злости. Я, признаться, даже рада: видишь, Ленушка, какая я злая. Но даром мне такое злорадство не пройдет. Как не будет тебя да милой госпожи Нимпч, с ее камельком и с чайником, в котором вечно булькает кипяток, что мне тогда останется? Только он сам, да Султан, да придурковатый парень, который год от году делается все придурковатее. И больше ни живой души. А настанет зима да пойдет снег, так тут впору католичкой заделаться с тоски да с одиночества.
Таковы были предварительные переговоры, после чего в душе у Лены окончательно созрел план переезда, и на пасху к домику Нимпчей действительно подъехал мебельный фургон, в который было погружено все их добро. Господин Дёрр до последней минуты держался на удивление благородно, и после торжественного прощания старую фрау Нимпч усадили в дрожки и доставили совместно со щегленком и белочкой на набережную Луизен-канала, где Лена сняла на четвертом этаже небольшую квартирку, окнами на улицу, и не только частично обставила ее новой мебелью, но и, памятуя свое обещание, прежде всего позаботилась о том, чтобы пристроить камин к печи в большой комнате. Хозяин сперва было воспротивился, потому что «из-за такой пристройки вся печка прахом может пойти», но Лена настояла, объяснив, зачем ей это нужно. И на хозяина, старого добродушного столяра, ценившего подобную сердечность, ее слова произвели такое впечатление, что он сразу уступил.