Пьяная Россия. Том второй
Шрифт:
– Я вижу, – задумчиво говорила как-то Кэтрин Джеку, нисколько не стесняясь присутствием матери, – на несколько мгновений раньше, человека или животное. Я знаю, кто пройдет или пробежит мимо меня.
– Схожий дар, – кивал Джек, – только я развил его дальше и теперь вижу на несколько дней вперед, бывает и лет.
Мать Кэтрин растерянно переводила взгляд с одного на другую, не понимая, о чем идет речь, но и, не вмешиваясь.
Кэтрин налила себе стакан свежего кефира, положила на тарелку кусочек шоколадного рулета. Села на стул, у окна,
– Если бы я мог рисовать, как ты, – произнес Джек, поглаживая подлокотник кресла, на котором сидел и огляделся, скользя равнодушным взглядом мимо мягких диванов и пуфиков с покрывалами из искусственного розового меха. Равнодушно скользя взглядом мимо стеллажей, шкафов, книжных полок, набитых фарфоровыми фигурками, мимо цветастых обоев и кружевных штор с кисточками, украшенными фестонами из искусственных цветов.
– Что тогда?
– Я бы нарисовал убийцу, которого вижу каждую ночь! – заявил юноша.
Мать Кэтрин испуганно взвизгнула. Джек и бровью не повел. Кэтрин вопросительно взглянула.
– Он приходит после полуночи, – пояснил Кэтрин, Джек, напрочь игнорируя подвывания матери девушки, – выполняет те действия, которые, скорее всего, совершал перед собственной гибелью.
– То есть?
– Вытирает окровавленный нож своей рубашкой, оглядывается на двери и, замечая в дверях окровавленную, израненную женщину, проводит лезвием по своему горлу.
– Что за женщина?
– Молодая, очень красивая, в старинном платье.
– В старинном платье? – переспросила Кэтрин.
– Именно, – подтвердил Джек, – а он в ковбойском наряде.
– Это еще что за новости? – нахмурилась Кэтрин и поглядела в окно, на дом Джека.
– Дому и десяти лет нет, – читая ее мысли, сказал Джек, – предыдущие хозяева не жили в нем, потому как, только выстроив особняк, решили эмигрировать, подвернулась такая возможность. Но вот что было до того, на месте особняка?
И они вопросительно уставились на мать Кэтрин.
– Мама? – девушка требовательно посмотрела в глаза названной матери.
– Эллис! – пригласил к ответу женщину, Джек.
Она замялась, отвела взгляд, но все же, ответила:
– А ничего не было! Пустырь! – и спохватилась, затараторила. – Нет, оно, конечно, давным-давно, что-то и было. Потому как сад сохранился, но при мне ничего…
И смолкла, под грузом неких воспоминаний.
– Мама! – требовательно выкрикнула дочь.
Эллис встрепенулась:
– Отец у меня пил очень, он после войны, малость помешался. Моя семья эмигрировала из Польши. Маленьким попал под бомбежку, мать и бабушка погибли, а его дальние родственники в Америку привезли, отдали в детский дом. С той поры, до своего двадцатилетия он ни слова не произнес, люди думали, немым на всю жизнь и останется. Но встретил мою мать, они на заводе познакомились. Моя мать веселушкой была, любила песни попеть, поплясать любила, ну и растеребила его, заговорил он, в любви признался.
Повела она рукой.
– Только отец недолго улыбался, стал буркать и выпивать, а сам все на пустырь глядел, на котором теперь ваш дом стоит, – кивнула она Джеку, – по пустырю, в лес да из леса люди ходили, протоптали две тропинки, крест-накрест и отец, напившись, выходил на крыльцо, хохотал, дескать, по чертовой тропе ходите! А почему да зачем так говорит, не объяснял!
– Что с ним стало? – спросила Кэтрин.
– Нашли на перекрестке, – печально вздохнула Эллис, – как раз на месте вашего дома!
Снова кивнула она Джеку.
– Но ковбойской одежды он не носил и убийцей не был, – покачала головой, она, – это что-то другое, что-то давнишнее.
– Может, в городских архивах посмотреть? – задумался Джек.
– А, что это мысль! – подхватила Кэтрин.
Деду Джиму исполнилось сто десять лет. Он был убежден, если гулять каждое утро по росистой траве босиком, не заболеешь, с тем же убеждением дед вылезал под дождь абсолютно голым и, распахнув объятия, навстречу дождевым каплям, позволял небесной канцелярии отплясывать чечетку у себя на лысой макушке.
Дед не смотрел телевизор, не слушал радио и не читал газет, о жизни в сегодняшней Америке имел самое смутное представление, делами в доме распоряжалась правнучка, Элизабет.
Ел он крайне мало, питался куриным бульоном и овсяными кашами. Говорил что-то, но его слова могла разобрать исключительно Элизабет. Именно она принялась вести переговоры с дедом, не удивляясь странным вопросам о прошлом, что задавали деду Джиму Джек и Кэтрин.
– На Чертовой тропе в прежнее времена стоял крепкий домина, – переводила Элизабет, вслушиваясь в невнятное бормотание деда, – но хозяин с ума сошел, прирезал жену и сам зарезался.
– Почему сошел с ума? – допрашивала деда Джима, Кэтрин.
– Говорят, черта увидел, – прошамкал дед, – говорят, жена его целый день из-под стола доставала. Трясся он, зубами стучал, волосы дыбом, напугался, страсть как!
– Ну, а жена? – допытывалась Кэтрин.
– Она никого не видела, обыкновенная была, помню ее. Малым бегал на речку, – и дед махнул в сторону далекой реки, – а она с подружками голой плавала. Красивая!
Зажмурился он.
– До сих пор помню, как я обрадовался, когда она меня к себе поманила!
– Зачем?
– Страсть как любила маленьких детишек целовать! – доложил дед и взглянул мечтательно. – Я в ее руках растаял!
– Она была ведьмой? – неожиданно для себя, спросил Джек и переглянулся с Кэтрин, удивленный вырвавшимися словами.
– Кто, как говорил, – закивал дед, – я считал ее обыкновенной, хотя и прекраснейшей из женщин. А, кто завидовал, так шипел, обзывал ведьмой, но после смерти, разве про покойников плохо говорят? Смолкли все и доброжелатели, и недруги.
– А дом куда делся? – недоумевал Джек.