Пять четвертинок апельсина
Шрифт:
Мать снова расхохоталась:
— Сопротивления, говоришь? А старый Лекос? Он что, тоже из Сопротивления? Я бедняга Аньез? А Колетт?
Тут впервые за эту ночь Гийерм несколько попятился. Мать с ружьем наперевес шагнула к пролому в двери.
— Тогда слушай, что я скажу, не дорого возьму! Твой папаша такой же боец Сопротивления, как я Жанна д'Арк. Старая пьянь он, вот кто, любил язык распускать почем зря и, пока как следует не заложит, ни за какое дело не брался. Просто оказался не в то время и не в том месте, как и вы сейчас, ублюдки. А ну марш отсюда по домам, все до единого! — Она пальнула из ружья в воздух. — До единого!
Но Гийерм устоял.
— А этого боша кто укокошил? — сказал он уже не таким пьяным голосом. — Кто-то же его пристрелил? Кто еще, кроме как из Сопротивления? А потом кто-то выдал их эсэс. Кто-то из деревенских. Кто ж, кроме тебя, Мирабель? Ну кто?
Мать расхохоталась. В каминном отсвете помню ее лицо: воспламененное гневом, оно было почти прекрасно. Среди ее родной порушенной кухни страшен был этот материнский смех.
— Сказать тебе кто, Гийерм? — Что-то новое прозвучало в ее голосе, сродни ликованию. — Потому тут и торчишь, что узнать охота? — Она снова пальнула в потолок, штукатурка в красных отблесках огня кровавыми перьями посыпалась вниз. — Ну, может, я тебе и скажу, а чего, какого хера?
Помню, Гийерм опешил больше от этих слов, чем от выстрела ружья. В те дни для мужчин ругнуться было нормально, но если сквернословила женщина — из добропорядочных, — это было что-то неслыханное. И я поняла: мать подписала себе приговор. Но это еще был не конец.
— Что ж, скажу правду, почему нет, Рамондэн! — Видно, ее било в истерике, но в тот момент я была убеждена: мать веселится от души. — Расскажу точь-в-точь, как было на самом деле, почему нет? — весело приговаривала она. — Нет мне резона, Рамондэн, доносить немцам на кого-то. Знаешь почему? Потому, что это я убила Томаса Лейбница! Я его убила! Что, не веришь? Я убила!
Она щелкнула затвором. Оба ствола были пусты. Ее пляшущая тень на кухонном полу была красно-черная, громадная. Мать уже не просто кричала, она истошно вопила:
— Что, Рамондэн, доволен? Это я убила его! Я убила! Не веришь? Да, я шлюха, я с ним спала и не жалею об этом. Я его убила и, если б можно было, убила бы еще сто раз. Можно было б тысячу — тысячу раз бы я его убила. Ну, что скажешь? Какого хера можешь ты мне сказать?
Она еще продолжала вопить, когда первый факел упал на пол кухни. Упал и потух, хотя Ренетт, чуть завидев пламя, тотчас завизжала; вторым факелом подожгли занавески, третий кинули в разбитый комод. Теперь физиономия Гийерма в прогале исчезла, но слышно было, как он снаружи отдает приказы. Еще факел — и сноп соломы, очень похожий на те, из которых был связан трон Королевы урожая, перелетел через комод и упал, тлея, на кухонный пол. Мать продолжала истошно вопить:
— Я убила его, слышите, трусы! Я убила, и правильно сделала, и вас убью, прибью каждого, каждого, кто тронет меня и моих детей!
Кассис попытался было взять ее за плечо, но она с силой отшвырнула его к стене.
— Задняя дверь! — крикнула я ему. — Надо выбираться через заднее крыльцо!
— А если они там поджидают? — с ревом отозвалась Рен.
— Ну и что? — неистово взвилась я. Снаружи неслись улюлюканье и свист, обычная базарная толпа озверевала на глазах. Я схватила мать за плечо, Кассис за другое. Вместе мы ее потащили, вырывавшуюся, хохочущую, в глубину дома. Конечно же, нас поджидали. Алели лица в отсветах пламени. Гийерм преградил нам путь, по бокам от него — мясник Лекос и Жан-Марк Уриа; уже без прежнего куража, но скалясь во весь рот. Пьяные вдрызг или, может,
— Никуда вам теперь не деться, — гнусно рявкнул Гийерм.
Занявшийся дом за нашими спинами шептал и отфыркивалася.
В мгновение ока перевернув ружье, мать прикладом пихнула Гиейрма в грудь. Тот осел. На мгновение в том месте, где он стоял, образовалась брешь, и я рванула через нее, пробиваясь среди множества локтей, извиваясь в частоколе ног, палок, вил. Кто-то схватил меня за волосы, но я вывернулась, ужом ввинчиваясь в самую гущу разъяренной толпы. Меня давил, душил внезапный напор человеческих тел. Я пробивала себе путь к воздуху, к воле, почти не чувствуя сыпавшихся на меня ударов. Стрелой пронеслась через поле во тьму, под прикрытие высоких оголившихся зарослей малинника. Где-то далеко позади себя, уже за гранью страха, мне показалось, что я слышу голос матери — яростный, пронзительный. Звериный вопль самки, защищающей детенышей.
Дымный смрад становился все сильней. Перед домом что-то с громким треском рухнуло, и мягкая волна жара ударила в меня, прокатившись по полю. Кто-то, кажется Рен, тоненько взвизгнул.
Оголтелая толпа колыхалась бесформенной массой. Ее тень доползала до малинника и тянулась дальше. Я успела заметить, как позади толпы дальний сход крыши рухнул, взметнув фонтан искр. Из раскаленной трубы жаркий дым красно взвился ввысь, запуская огненным гейзером вспененный, булькающий фейерверк в серое небо.
От расползшейся толпы отделилась тень и метнулась через поле. Я узнала Кассиса. Он кинулся в кукурузу и, наверное, оттуда припустит к Наблюдательному Пункту. За ним вдогонку увязались было двое, но вид горящего дома завораживал их, как и многих. К тому же не мы, мать была им нужна.
Я расслышала ее крики сквозь рев толпы, усиленный ревом огня:
— Кассис! Рен-Клод! Буаз!
Я стояла наизготове за голым малинником, готовая, если приблизится кто, вмиг сорваться и бежать. Привстав на цыпочки, я на мгновение увидела мать. Она билась, как рыба из рыбачьей байки, загнанная в сеть, яростно рвущаяся на свободу. Лицо ало-черное от пожара, от крови, от гари; чудище из водных глубин. Я различила и другие лица: Франсин Криспэн — взамен прежней кротости полный ненависти оскал; старый Гийерм Рамондэн, точно исчадие ада. Теперь к их ненависти примешивался страх, суеверный страх, избавиться от которого можно, только круша и убивая. Не скоро они до такого дошли, но настала пора, и они превратились в убийц. Я видела, как Ренетт выскользнула сбоку из толпы и ринулась в кукурузу. Никто не пытался ее остановить. К тому времени чуть ли не все они, ослепленные кровью, уже не соображали, кто бежит, куда.
Мать упала. Мне показалось, что ее рука дернулась поверх искаженных злобой лиц. Все было как в книжке у Кассиса — «Нашествие зомби» или «Долина каннибалов». Только без туземных тамтамов. Но для меня это было пострашней, ведь я знала эти лица, к счастью освещаемые лишь на миг в насыщенной злобой тьме. Вот отец Поля. Вот Жаннетт Криспэн, которая чуть было не стала Королевой урожая, едва минуло шестнадцать, чужая кровь на щеках. Даже кроткий отец Фрома был тут, и невозможно было сказать, то ли он пытался усмирить толпу, то ли сам был частью всеобщего хаоса. Палки и кулаки ходили по голове, по спине моей матери, согнувшейся, сжавшейся, будто мать, уберегающая младенца, по-прежнему оголтело на них орущей, но все глуше и глуше под тяжестью тел и чужой ненависти.