Пять похищенных монахов. Приключения Васи Куролесова
Шрифт:
Прикрыв глаза, Похититель ясно различал газетную страницу, на которой напечатана статья, читал ее с горькой радостью и плакал, чувствуя, как в груди его золотится душа, а в карманах тяжело лежат талантливые руки.
«Надо, надо, — думал он. Надо начинать новую жизнь. И для начала — брошу воровать. Но, конечно, не сразу брошу, а постепенно. Сразу никто ничего не бросает. Даже курить и то бросают не сразу. Брошу воровать голубей, а телевизоры пока еще буду. Но немного. Раз в неделю. Этого мне пока хватит. Потом — раз в месяц, а то сразу отвыкнуть трудно. Все-таки телевизор —
Все эти мысли слегка успокоили Похитителя, он отер слезы, выскочил из канавы на шоссе.
Вернувшись в этот день домой, Похититель достал «Краткую опись» и записал:
«Сегодня пережил тяжелое душевное потрясение. Температура моего тела — 37 и 2. Решить взять в руки штурвал своей жизни и начать новую, совсем новую жизнь, потому что влачить старую больше нету сил».
Одинокий голубь
Наш двор — колодец. И в колодце этом рано начинался вечер, потому что солнечные лучи не могли проникнуть внутрь двора. Они натыкались на пятиэтажные стены, и только буфет, стоящий на крыше, да верхушка американского клена были освещены.
Бабушка Волк сидела, как всегда, под американским кленом и, когда мы вышли во двор, сказала:
— Хочешь, Крендель, я тебе шифоньер отдам?
— Конечно, чего там! — крикнул дядя Сюва. — Бери шифоньер, Крендель, купишь новых голубей. А сейчас сыграй что-нибудь, душа просит. Воскресенье ведь.
Крендель вынул из кармана гармонику, безвольно дунул в лады — жалобный, щемящий, печалящий душу звук выполз из нее и поник в нижних ветках американского клена. Дядя Сюва нахмурился.
— Ладно, Крендель, — сказал он. — Подкину тебе трояк на голубей.
— «Трояк»! — встряла Райка. — Взялся давать — давай, а то — «трояк»!
— Откуда у меня больше? — обиделся дядя Сюва. — Сама знаешь, какая у меня пенсия. Даже телевизора нет.
— На лимонад хватает, — сказала Райка. — Только об своем роту и думаешь. Я бы Кренделю и пятерку дала, если б он много не воображал.
— Эх, — сказала бабушка Волк, — сейчас бы селедочки баночной.
— Да что ж вы, бабушка! — крикнул дядя Сюва. — Сегодня на Таганке селедку давали. С красными глазами.
— С красными всю разобрали! — крикнула сверху тетя Паня. — Осталась только с голубыми!
— Люблю красноглазку, — сказала бабушка Волк.
— И правильно, — заметил дядя Сюва. — Если у селедки красный глаз, значит, она посолена как надо, а если голубой — пересол.
— Слазим на голубятню, — сказал Крендель, убирая гармошку в карман. — Поглядим, может еще след найдем. А что? Так бывает.
По пожарной лестнице через чердак вылезли мы на крышу. Крендель стал шарить вокруг голубятни, а я и не искал никаких следов, а я давно понял, что все эти поиски ни к чему. И Крендель чувствовал это, но поиски как-то успокаивали. Конечно, он переживал все сильней меня, но и он, в конце концов, понимал, что не так уж велика беда, бывают в жизни печали пострашней.
— Если б это
— Еще бы, — сказал я.
— И летают, — добавил Крендель, глянув в пустое небо.
С крыши нашей не было видно так далеко, как с кармановского мостика, но все-таки мы видели почти всю Москву. Серые шпили высотных домов. Ново-Спасский, Андроньевский и, конечно, весь наш Зонточный переулок лежал под нами. Рыбами плавали по крышам предзакатные блики, соскальзывая вниз, ныряли на дно переулка.
Как огромный зонт, с одной стороны пасмурный, с другой — ослепительный, стояло небо над Зонточным переулком. Вдали, у Крутицкого теремка, кто-то гонял голубей, и они совершали по небу широкий круг от Москвы-реки до Крестьянской заставы.
— Чьи это голуби?… — задумался Крендель, стараясь по манере полета угадать, кому принадлежит стая. — Широконосовы… — ответил он сам себе. — А это чей?
Одинокий голубь шел по небу и был еще далеко от нас, над Вековой улицей. Светлой точкой, иголочным ушком светился он в огромном небе.
— Одинокий, — печально сказал Крендель.
Да, бывают такие — одинокие голуби. Не дикие, не домашние. Хоть и вывелись они в городе, на голубятне, а все равно летают и живут одиноко — ни к сизарям не могут пристать, ни к витютням, ни к домашним стаям. Что-то в них есть такое, от чего они мучаются всю жизнь. Тянет дикая стая, но и от дома, от города, где родились, не могут они оторваться. Так и мечутся меж теплым городом и дальними лесами.
«Вот так же и я, — думал в это время совсем нами позабытый жилец Николай Эхо. Он стоял у окна в двадцать девятой квартире и тоже глядел на одинокого голубя. — Вот так же и я, — думал он. — Такой же одинокий голубь — летаю, парю, порхаю, а что толку?»
Жилец перегнулся через подоконник и глядел то на одинокого голубя, то на окна Райки Пауковой. Глаза его отчего-то покраснели, и сердце билось мягкими толчками.
«Куда ты летишь, мой пернатый друг?!» — хотелось крикнуть Жильцу, но он удержался.
Одинокий голубь обошел Крестьянскую заставу, далеко вверху, очень высоко пролетел над Широконосовой стаей и вдруг остановился в воздухе, сложил крылья и вниз головой стал падать на землю.
Перекувыркнувшись пятнадцать раз, он раскрыл крылья и мягко опустился на резную буфетную верхушку.
Почта похитителя
День неумолимо клонился к вечеру. Солнце утопало в оврагах за дальними кооперативными домами. Закатные полосы бродили по стенам Похитителевой квартиры, по мертвым еще экранам телевизоров, по глянцевым лицам киноактрис.
Похититель сидел в кресле, держа в руках журнал. Он разглядывал в журнале две картинки, на вид совершенно одинаковые. На одной был нарисован барсук, и на другой — барсук. Под барсуками было напечатано мелким шрифтом: «Найдите на этих картинках шестнадцать различий».