Шрифт:
Карла Лемаршан
Эркюль Пуаро с интересом смотрел на молодую женщину, вошедшую в его кабинет.
Ее письмо не содержало ничего особенного. Это была самая обычная просьба о встрече, без какого-либо намека на причину. Краткое деловое письмо. Разве лишь четкость почерка наводила на мысль: его автор, Карла Лемаршан, еще очень молода.
И теперь она перед ним – высокая, стройная молодая женщина, немногим старше двадцати лет. Женщина, на которой невольно остановишь взгляд. Одета со вкусом – красивое, хорошо сшитое платье с дорогим мехом. Изящно посаженная голова,
Перед ее приходом Эркюль Пуаро чувствовал себя стариком, а теперь он как бы вновь родился.
Поднимаясь навстречу девушке, Пуаро заметил, что ее темно-серые глаза внимательно изучают его. Она была очень серьезной и сосредоточенной.
Присев на стул, Карла взяла предложенную сигарету. Некоторое время молча курила, продолжая изучающе рассматривать его.
Пуаро приветливо сказал:
– Итак, необходимо кое-что выяснить, не так ли?
Она вздрогнула:
– Простите, вы что-то сказали?
У нее был приятный, с легкой хрипотцой голос.
– Вы пытаетесь установить, шарлатан я или человек, в котором вы нуждаетесь. Разве не так?
Она улыбнулась:
– Да, что-то в этом роде. Видите ли, мсье Пуаро, вы совсем не такой, каким я вас представляла.
– Старше, чем вы думали?
– И это тоже. – Она колебалась. – Видите, я говорю откровенно. Мне нужен – очень нужен – самый лучший сыщик.
– Можете быть спокойны, – сказал Пуаро. – Я и есть самый лучший.
– От скромности вы не умрете, – заметила Карла. – И все же я склоняюсь к тому, чтобы поверить вам.
Пуаро спокойно сказал:
– Видите ли, в нашем деле важны не только мускулы. Мне необязательно наклоняться и измерять следы, собирать окурки или исследовать примятую траву. Мне достаточно удобно устроиться в кресле и думать. Это находится здесь, – он слегка постучал себя по яйцеобразной голове, – здесь то, что работает.
– Знаю, – сказала Карла Лемаршан. – Поэтому и пришла к вам. Понимаете, я хочу, чтобы вы совершили нечто фантастическое!
– Что ж, обещаю вам это! – Эркюль Пуаро бодро посмотрел на собеседницу.
Карла Лемаршан глубоко вздохнула.
– Мое имя, – сказала она, – не Карла. Меня зовут Кэролайн, как и мою мать. – Она сделала паузу. – И фамилия Лемаршан, которую я ношу с тех пор, как себя помню, тоже не моя. Моя настоящая фамилия Крейл.
Он пробормотал:
– Крейл… Как будто припоминаю…
Она сказала:
– Отец был художник, довольно известный художник. Кое-кто утверждает, что он был великий художник. Я думаю, это так.
Пуаро спросил:
– Эмиас Крейл?
– Да. – И после небольшой паузы: – А моя мать, Кэролайн Крейл, была осуждена за его убийство!
– Ага! Теперь я припоминаю, хотя и довольно смутно. В то время я был за границей. Это было так давно…
– Шестнадцать лет назад, – уточнила девушка.
Она побледнела, а глаза стали словно два пылающих угля.
– Вы понимаете… Ее судили и вынесли приговор… Ее не повесили – нашли смягчающие обстоятельства – и осудили на пожизненное тюремное заключение. После процесса она прожила всего год. Понимаете? Все как бы завершено, окончено, похоронено…
Пуаро спокойно сказал:
–
Девушка, назвавшаяся Карлой Лемаршан, молчала, сцепив пальцы. Вдруг она заговорила. Спокойно, с паузами, с какой-то удивительной внутренней энергией:
– Представьте себе мою роль во всем этом деле. Мне было пять лет, когда… Я была слишком мала, чтобы что-то понять. Конечно, я помню мать и отца, помню, как меня поспешно вывезли куда-то в деревню. Припоминаю поросят, а также полную, симпатичную жену фермера и всех других, которые относились ко мне с любовью. Особенно запомнились какие-то удивительные взгляды – ими встречали и провожали меня крестьяне. Конечно, я знала – дети всегда это чувствуют, – здесь что-то не так, но я не ведала, что именно… Затем было захватывающее путешествие на пароходе – оно длилось много-много дней, и я вместе с дядей Симоном и тетей Луизой очутилась в Канаде, в Монреале. На мои вопросы о маме и папе они отвечали, что те скоро приедут. Потом – не помню, как это случилось, – но я вдруг поняла, что они умерли, хотя никто об этом мне не говорил. Со временем я все меньше и меньше думала о них, чувствовала себя очень счастливой. Дядя Симон и тетя Луиза относились ко мне весьма внимательно. Они послали меня в школу, где я вскоре нашла много друзей. Я совсем забыла, что у меня было когда-то другое имя, другая фамилия, не Лемаршан. Тетя Луиза сказала, что так мое имя произносится в Канаде, и это мне показалось совершенно естественным, а со временем я и вовсе забыла, что у меня когда-то было иное имя…
Вскинув голову, Карла сказала с вызовом:
– Посмотрите на меня! Ведь, встретив меня, вы сказали бы: вот девушка, которой нечего желать. Хорошо обеспечена, крепкое здоровье, приятная внешность… Только и наслаждайся жизнью. В двадцать лет я и не думала, что где-то найдется человек, с которым я хотела бы поменяться судьбой. Но тут как раз и случилось: я начала задавать вопросы. О матери, об отце. Кем они были, чем занимались? Наконец – и это было неизбежно – я обо всем узнала. Мне сказали всю правду. Они были вынуждены это сделать, хотя бы потому, что я достигла совершеннолетия… А потом пришло это письмо. Письмо, оставленное моей матерью перед смертью…
Выражение ее лица изменилось, взгляд потух, глаза уже казались не двумя пылающими угольками, а темными, печальными озерами.
– И вот я узнала правду: мать осуждена за убийство. Это кошмар.
Она помолчала.
– Должна вам рассказать еще кое-что. Я была обручена. Дядя и тетя убеждали, что я должна подождать, не выходить замуж до тех пор, пока мне не исполнится двадцать один год. Когда я узнала правду, поняла, почему они так говорили.
Пуаро, который до сих пор слушал молча, прервал ее:
– А как воспринял все это ваш жених?
– Джон?.. Джон говорил, что это его совсем не беспокоит, что все это не имеет решительно никакого значения, по крайней мере для него. Существуют только он и я, Джон и Карла, прошлое не имеет значения.
Она немного наклонилась вперед.
– И тем не менее это имеет значение, это важно для меня. Важно и для Джона… Для нас важно не прошлое, а будущее. – Она снова сцепила руки. – Понимаете, мы хотим иметь детей. Это наше общее желание. Но мы не хотели бы видеть, что они растут в вечном страхе.