Пять ступенек к воскресению

Автор выражает

особую благордарность

Алисе Андрейчук

и её семейству.

«Если я пойду и долиною смертной тени,

не убоюсь зла, потому что Ты со мною:

Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.»

(Псалом 22.4)

Вместо вступления

Я хочу попросить прощения у всех животных, обиженных мною в жизни – особенно у поросёнка, которого однажды, в отрочестве, столкнула

с крыльца. Только что вымыла пол в доме, в хате, и также в сенцах; в довершение – деревянные ступеньки крыльца, все… И вот откуда-то взялся этот наглец, частыми шажками взбежал наверх, на самый верх, при этом наследив кусочками – штампиками уличной грязи. Не выпуская из одной руки, правой, выжатой тряпки- поломойки, другой, левой, я резко столкнула его вниз, и он, скатившись по ступенькам, приземлился на спину, вверх животом. В это время, в это самое время – время его приземления – я подумала, что такая поза, вверх животом, должно быть, особенно опасна для жизни поросят. И тогда же, сбежав вниз и заглянув в его невинные фиолетовые глазки с белыми ресничками, дала себе слово: не обижать, никогда не обижать животных. Он вскочил и убежал, я посмотрела ему вслед, потом быстро обернулась к крыльцу…

Ступенька Первая

Странники

Всех жизненных путей исповедимей

Синусоиды кривая:

Вначале я, как майский жук,

Я, слепо следуя велениям инстинктов,

Взлетаю, падаю, взлетаю…

1995 – 1996

«… Правда, ещё какой-то довольно долгий отрезок времени, то есть, жизни, моей жизни, могла – со страху – убить змею, предотвращая таким образом возможную её атаку. Теперь вряд ли могла бы и стала бы.»

Всё это я думаю, наблюдая за весёлым ритмом красной змейки по кафельному полу зала ожидания, змейки – домочадца большой латиноамериканской семьи. Время от времени мальчик лет десяти вытаскивает змейку-сорванца из-под скамейки либо из угла, куда это подвижное существо уползает, и прижимает бережно к груди.

Заревела невидимая сирена, объявляя готовность прибывшего парома принять пассажиров на борт. Когда откроются ворота… Вот и ворота открылись, разошлись в разные стороны, раздвинулись, и толпа устремилась вперёд, туда, внутрь. Тараканами бегут к чёрному с голубым квадрату малевича, то есть, неба, в стенке Ферри. Посадка. Люди со змейкой растворились в толпе.

Накануне звонил Витянис, чтобы сказать, что он одинок и не знает, зачем живёт.

Я промолчала на это в ответ.

Можно было бы утешить его такими словами: ТЫ НЕ ОДИНОК, У ТЕБЯ ЕСТЬ Я.

Но я у него (как и он у меня) лишь по редким четвергам, иногда, когда у его жены какая-то особая занятость.

Можно было бы сказать: ТЫ НЕ ОДИНОК, У ТЕБЯ ЕСТЬ ЖЕНА.

Но он и без меня это знает.

Я тактично молчу в ответ.

Можно сказать: и я одинока, и скоро три года, как нет никаких вестей от моей дочери.

Но зачем ему это знать? Он не замечает её отсутствия, как прежде не замечал присутствия.

Так лучше: молчать.

Когда это было сказано мне в первый раз, в самый первый раз, в самый первый четверг – истекая голубизной глаз: «Я одинок и не знаю, зачем живу», – то произвело впечатление сильное, вызвало отклик,

сочувствие. (Встретились как бы две сироты и пошли, взявшись за

руки, в одном направлении.)

Теперь я привыкла и деликатно, то есть, тактично, молчу в ответ;

кажется, и его жалобы – из области тактики… Либо – стратегии.

Он не знает, зачем живёт. Но – живёт.

Я жду разоблачения в нелюбви, как смертного приговора.

Сиденья на пароме жёлтые и синие, на две стороны, можно сесть, чтобы смотреть вперёд, можно – назад, против течения, то есть против движения судна, – течения здесь никакого нет, так, игра волн. Где-то, в сердцевине парома буфет, оттуда соблазнительно пахнет подгорелым молоком и кукурузными хлопьями, «поп-корн». Иду в направлении некоей перегородки – стенки с плакатами. Впрочем, поближе

оказалось с картинками статен-айлендского транспорта, автобусной картой и картой метро. Сидения жёлтые и синие. Выбираю самое синее, лицом к стенке. Сажусь. Вот так. Прекрасный вид. Буду смотреть и думать. О своём. О ней. О дочери. Сегодня… Сегодня всё выяснится. Эта экстрасенс, Анжелика, на рисунке-портрете в русской газете. Глаза… Мощь… Живёт в Статен-Айленде. Но нет, не тут-то было думать о своём. Почему это лысые люди советуют мне (и другим, надо полагать) изменить причёску, а толстые – прибавить в весе? Вот и сейчас: сердобольный толстунчик высмотрел меня – полюбил, подсел поближе, через сиденье справа; вот уже на сиденье справа, и советует побольше есть. О-кэй. Хорошо ещё, что не пить мочу. Была же одна такая встреча – ещё в России. Не удивлюсь, однако, увидев эту самодовольную госпожу советницу здесь, идущей вразвалочку по парому мимо вкусно пахнущего буфета, так же, как шла она по тропинке, соединяющей Клинскую улицу с Ховринским проездом, в то приятное ласковое летнее утро. (Раскрывали свои золотые головки одуванчики, радуясь восходящему солнышку…) Остановилась, поражённая – я шла навстречу – моим непросвещённым обликом; не уступила дороги, а просто взяла за руку и заговорила: «Слушай, милок! Делай, как я… По утрям…». Выглядела та рассказчица неважно, хоть и была толста (ну, всё же было в ней что-то), но если б не пила она, не потребляла свою мочу, то могла бы выглядеть хуже… Я тогда не восприняла её советов всерьёз – не была готова. А сейчас, разглядывая автобусную карту Статен-Айленда (было бы, может, лучше метро-карту; но в этом случае пришлось бы повернуться больше вправо, а он и без того пытается заглянуть мне в мои глаза. В глаз, правый… Справа я намного непривлекательней. Останусь так, как есть – с бесполезной автобусной картой носом к носу, тет-а-тет, рассеянно внемля лекции по наращиванию мяса. Идёт перечисление продуктов, содержащих особенно важные для пополнения калории: «Мясо…» Зачем-то вяло возразила против мяса: «Я люблю животных.» « О, я люблю их тоже! Особенно жареных кошек!» «Жареных… кошек?» « Ну да, жареных кошек! А что, разве кошки не животные?» « Ну-ну, Господь с Вами, я не собираюсь дискриминировать. Продолжайте.»

Продолжает: «Жареные кошки даже вкуснее жареных тараканов…» «Не продолжайте.» Продолжает. «Байо»*(*биография, bio-) любителя жареных кошек: родом из Перу, где мало еды, мало «фууд», хоть и была там бобовая ферма, и где был он худой-худой, почти как я. Но теперь, с той поры, как он приехал в Нью-Йорк, где нашёл работу, хорошую, в шу-стор** (**обувная лавка, shoestore), и где много фууд, похорошел, пополнел. Задрал штанины, чтобы показать толстые волосатые ножки, восхищается сам: ах, как хороши! Вторыми в очередь на демонстрацию, вероятно, волосатые ручки-коротышки? Пышно-волосатая грудь? Или… Или…? Если стриптиз пойдёт не экспрессом, но со всеми остановками… Ведь случалось такое. Однажды. Давно. До Витяниса.

Кофе по-американски. В вагоне трэйна* (*train, поезд), идущего в Квинс (я направлялась в «ПСИ», помещение бывшей публичной школы, используемое под выставки и представления), заговорил со мной – сначала почему-то по-французски, еле удалось ему переключиться на английский – сосед по сиденью, художник, выдающийся, как выяснилось в разговоре: Густав Фолк.

Вместе отправились в ПСИ, где состоялся концерт светомузыки. Посмотрели-послушали. Возвращались также трэйном. Я бережно держала в руках подаренный мне Густавом букет белых хризантем. Домой нам было по пути. Он напросился на чашку кофе, зашёл ко мне. Дочери дома не было, ещё не вернулась из школы…

Пока я хлопотала у кофеварки, гость приводил себя в порядок в туалете. Вот кофе готов и разлит по чашкам. Обернулась позвать «Густав», а он уже тут, на кухне, идёт ко мне. Вернее, на меня, идёт с улыбкой, но без штанов: из-под клетчатой рубашки, то есть, из-под вспученного брюха, едва прикрываемого клетчатой рубашкой, смотрят на свет – впрочем, не на свет, а куда-то в пол, да, смотрят в пол некие грибковые образования, занавешенные спереди испорченной, сморщенной сарделькой. Я вежливо попросила его надеть штаны, дабы не простудиться. Он послушался, штаны надел, молча выпил кофе; ушёл. Потом звонил, злился на мою занятость, и даже требовал вернуть шесть долларов, потраченные на букет белых хризантем. Уж я ему предлагала забрать назад цветы, пока те были свежие, но он хотел деньгами. Так как-то я и осталась должна. С той поры, бывая на выставках – в музеях ли, в галереях – безуспешно (пока) отыскиваю глазами под шедеврами заветную подпись: «Густав Фолк».