Пятая рота
Шрифт:
— Жир! — уверенно предложил Аскер, — Две банки.
Он поставил ногу на одну из банок, давая понять, что хозяин обеих — он, и торг следует вести с ним одним.
— О! Жир — хуб! — восхищенно засуетился афганец, — Жир — харащё! Сколка?
— Пятьсот. За каждую, — уточнил Аскер.
Цена была приемлемая для обеих сторон. Трехлитровая банка жира так и стоила — пятьсот афошек. Поэтому, бородатый афганец восторженно зацокал языком, радуясь такой удаче — жир посреди дороги. И даже не надо идти за ним на базар. Добро само в руки приплыло.
— Нис жир, командор! Капюста, — пояснил он Аскеру причину своего разочарования.
Аскер стоял на своем:
— Жир!
— Нис жир, командор! Капюста, — для убедительности своих слов абориген даже поднял банку с бетонки и стал тыкать маркировкой в лицо Аскера.
По маркировке действительно было видно, что в банках нет никакого жира и туда наложена самая кислая капуста в мире, просто банки одинаковые.
Но маркировка-то — разная! И афганец, накопивший денег на «Тойоту» был не глупее паровоза, чтобы в этом не разбираться. Наверняка — какой-нибудь торгаш средней руки.
Аскер оставался непреклонен:
— Да я тебе точно говорю — жир!
Афганец с грустью во взгляде посмотрел на Аскера, потом на банки и пошел открывать дверцу кабины.
— Нис жир, командор, — вздохнул он напоследок.
Наивный!
Он не знал, в какие цепкие лапы он попал.
— Тебе, обезьяна сказано, что — жир! Значит — жир. А не веришь… — Аскер сдернул автомат с плеча, передернул затвор и всадил по пуле в передние колеса «Тойоты».
С сипением из простреленных баллонов стал выходить воздух, а афганец, молитвенно заламывая руки побежал от машины обратно к Аскеру:
— Хуб, командор. Хуб. Жир!
Дошло, наконец, до обезьяны, что два младших сержанта Советской Армии с ним тут не шутки шутят, а жир ему продают. Сказано — жир, значит — жир! И не хрен на маркировку пялиться.
«Тойота» заметно просела вперед, отклячив зад на спущенных баллонах. Аскер задумчиво посмотрел на задние, еще целые, колеса и как-то нехорошо он на них посмотрел.
Да мне и самому было неприятно смотреть на раненый автомобиль: стоит, некрасиво накренившись вперед. Надо бы его подровнять…
Но не с насосом же возиться?
До бородатого афганца стало доходить, что все может окончиться не так счастливо для него, как оно началось, потому, что он поспешил белозубо улыбнуться и стал совать отсчитанные деньги Аскеру.
— Жир, командор, — суетливо уверял он Аскера, что тот не вздумал волноваться, — жир!
— Ну, то-то же, — смягчился Аскер.
На этом инцидент можно было бы считать исчерпанным, но меня задело, что меня не пригласили принять участие в торгах и я стоял тут только в роли статиста.
— Сколько он тебе дал? — спросил я у Аскера.
—
— А сколько патронов ты истратил, чтобы его убедить?
— Сколько… — подумал Аскер, — два.
— А наше государство не разорится, если мы на каждую обезьяну будем по два патрона тратить?
— Верно, — согласился со мной Аскер.
Я подошел к афганцу и, не зная языка, показал сначала на ствол автомата Аскера, потом на пробитые колеса «Тойоты», и после этого выставил ему под нос два пальца.
Абориген понял, что придется возместить еще и моральный ущерб и молча протянул мне две красных бумажки с Амином.
— Свободен, — милостиво разрешил Аскер и мы зашагали обратно в полк.
Когда мы отошли от ограбленного аборигена метров на сто, я спросил Аскера:
— Ты зачем разбойничаешь? Если бы я знал, что ты собираешься грабить афганцев — ни за что бы с тобой не пошел!
Я был сильно возмущен и обижен на него за то, что он не сказал сразу: куда и для чего мы идем.
— А ты?! — возмутился в свою очередь Аскер, — если бы я знал, что ты станешь выжимать из них последнее!.. Никогда бы тебя с собой не взял!
И кто из нас был прав?
Приближалась «стодневка» — сто дней до увольнения в запас очередного призыва солдат срочной службы. Праздник этот, если не всенародный, то общесолдатский — точно. Через сто дней деды станут дембелями, черпаки — дедами, а мы, духи — черпаками! Вот это-то и вселяло восторг в наш призыв: вот он — берег. Уже совсем скоро долетим. Сколько уже отлётано? Девятый месяц летаем…
Я не знал, что делать, с добытым на трассе сокровищем. Целых шестьсот афошек! Это моя двухмесячная зарплата младшего сержанта Сухопутных Войск — командира отделения связи. Нет, при желании ими, конечно, можно распорядиться… Но как на это посмотрит старший призыв? И как на это посмотрит призыв свой? Рядовые получают свои девять-двадцать, за верную службу Родине с риском для жизни, а я махану у всех на глазах двадцать четыре чека на свои прихоти? И не свинья ли я после этого буду? И вместятся ли в шестьсот афошек все мои прихоти? А если я хочу, чтоб возле палатки стоял шезлонг под матерчатым зонтиком? И в этом бы шезлонге, прячась от солнца под зонтиком, я бы лениво потягивал через соломинку коктейли пряные…
Проку в афошках я не видел никакого: если бы я был водителем или башенным и выезжал из полка в составе пары, то в любом кишлаке, в любом придорожном дукане я, конечно, мог бы купить что-нибудь ценное. А какой от них толк в полку, где в магазине остродефицитные товары продаются совершенно свободно. За чеки.
Все честно награбленное я отдал Полтаве. Пусть деды порадуются. Мне же устроили День Рождения? Свой призыв меня тоже поддержал. Только Нурик не одобрил:
— Мог бы сотку оставить. Я бы за нее в четвертой роте кило чарса взял.