Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
— Дайте мне верёвок, барон Виллингер, и прикажите поддерживать хорошенько огонь. Так. Хорошо. Теперь я попробую подняться.
— Дон Хаим, не забывайте, что если вы будете убиты…
— Знаю. Но ничего другого не остаётся. Нельзя медлить.
Я полез по лестнице, обвязав себя верёвкой вокруг туловища. Она также могла служить защитой от пуль. Подниматься было крайне неприятно: дым лез в глаза, и лестница шаталась у меня под ногами. Одну минуту я почувствовал, что падаю в обморок. Я, очевидно, ещё не оправился от удара. Тем не менее я продолжал подниматься, стараясь миновать опасные места в промежутках между двумя выстрелами.
Поднявшись наверх, я вздохнул свободнее. Но
Сделав над собой последнее усилие, я поднялся к окну. Ударом кулака в перчатке я вышиб его. Впрыгнув в башню, я бросился к двери и запер её. Тут только я мог вздохнуть свободно. Когда я подошёл к окну, в нём показалась чья-то голова, а через минуту в башню впрыгнул барон фон Виллингер.
— Там внизу нечего было делать, дон Хаим! — вскричал он со смехом. — Теперь мои люди лезут сюда целой толпой. Им это кажется просто потехой. Что касается их уверенности в том, о чём я вам говорил, то теперь они готовы поклясться в этом.
— Я рад, что дело нравится им. Сказать по правде, я не разделяю их радости.
— Я тоже, дон Хаим. Но я не люблю оставаться позади. Привязав верёвку, мы спустили её вниз как раз вовремя.
Едва Виллингер успел договорить, как на внутренней лестнице, ведущей на второй этаж башни, послышался шум шагов. Раздался страшный удар в дверь. К счастью, она была достаточно крепка, и задвижки были целы. Когда они были выломаны, нас в комнате было уже двенадцать человек, и нападавшие не могли одолеть нас; лестница была довольно тесна, и по ней можно было подниматься только поодиночке. По залитой кровью лестнице, через трупы, мы медленно, но неуклонно прокладывали себе путь вниз, к главному помещению башни. Защитники её не успели забаррикадироваться и укрывались только за горой трупов. Но это не спасло их. Я был взбешён промедлением, а немцы ожесточены потерями.
Жутко было сражаться в темноте и в дыму. Колеблющийся свет факела или двух только увеличивал смятение. Но вскоре всё было кончено, и башня очищена. Я поднёс факел к лицу офицера — то был Валлехо. Я не думаю, чтобы это отчаянное сопротивление было оказано им с лёгким сердцем. Он, вероятно, сам жалел об этом, но решил исполнять свой долг. Затем я окинул взором убитых — все мои люди. Неужели и эта кровь падёт на мою голову? Я не знал. Только Бог решит это в великий день последнего суда. Но донна Изабелла может гордиться — ей принесена, словно древней богине, настоящая гекатомба.
Но жертвоприношение ещё не кончилось.
Мы спустились вниз и отперли ворота, чтобы пропустить всё наше шествие. Раненых мы усадили, как могли, на лошадей, мёртвые остались лежать в углу. Пусть они сами позаботятся о своём погребении, у нас же не было для этого времени.
Когда все прошли через ворота, я приказал запереть их опять. На некоторое, хотя и непродолжительное время они задержат преследование; в башне уже не оставалось гарнизона.
Потом мы двинулись дальше, к Бредским воротам. Никогда в жизни не забуду этого шествия.
Стало несколько светлее, поднялась луна. Среди тумана что-то таинственно поднималось, падало и колебалось. По временам холод, словно из могилы, лизал наши щёки. Мы двигались вперёд, но каждый шаг казался нам бесполезным. Копыта наших лошадей не издавали звуков, и нас охватили безмолвие и мрак, которые казались чем-то неземным. Мне казалось, что я мёртв и проезжаю по безмолвному берегу, где жизнь — есть только воспоминание,
За ними поднимались другие призраки. Я узнал их всех. Здесь была графиня де Ларивадор с застывшими от ужаса глазами, в той позе, в какой она лежала тогда на заре на камнях. Вот Анна Линден с проклятиями на устах, без всякого утешения среди океана вечности, кроме холодного поцелуя. Вот донна Изабелла, одевающаяся к приёму гостей, покрытая драгоценностями, но бросающая взгляды презрения и ненависти. «Вы овладели мной силой, — говорит она, — и погубили мою душу и тело. Теперь я совершила грех против вас и нарушила клятвы верности. Но вина за это теперь и во веки веков будет лежать на вас». С жалобным воплем замер её голос среди безмолвия и мрака. Вот дон Педро, идущий на ощупь с выколотыми глазами. За ним шли люди, убитые в башне. Их оружие и доспехи были в крови, и они говорили: «Мы сохраняли верность королю и сражались с изменниками. За это нас убили». Сзади всех шла донна Марион. И она смотрела на меня печально и с укором, смысла которого я не мог понять.
Я поднял руку, чтобы разогнать это шествие, но напрасно. Не мог я защитить свои уши от их торжественных голосов. Мне пришло в голову, что если человека осудить видеть и слышать всё это целую вечность, то есть от чего с ума сойти.
Вдруг моя лошадь поскользнулась на снегу, и толчок вернул меня к действительности. В одно мгновение она ясно представилась моему уму, и это было ещё хуже, чем игра воображения. Я видел сон о дне великой расплаты. Но до него было ещё далеко, и никто не знает наверно, придёт ли он ещё. Если он наступил уже, пусть так. В конце концов что же я сделал особенного? Сегодня, по крайней мере, ничего. Я выколол глаза дону Педро. Но что же из этого? Я мог бы сделать ещё больше. Моя жена, оставшаяся в Гертруденберге, была в его власти. Дни его власти, конечно, сочтены. Но пока их оставалось ещё достаточно. Он потерял зрение. Но что же из этого? Ему оставалось мышление.
Мне хотелось развести огонь под его креслом и сжечь его в его собственном доме. Вот была бы прекрасная смерть для инквизитора. Но я обещал сохранить ему жизнь. К тому же в моих ушах звенел до сих пор голос моей жены, упрекавшей меня в вероломстве и нарушении слова, и я не осмелился, да, не осмелился проделать с ним это. Я, который так издевался над несчастным отцом Балестером. Что он тогда говорил: «Вы одолели с помощью лжи. Пусть от лжи вы и погибнете».
Его проклятие исполнилось от начала до конца. И, однако, нет ничего более несправедливого, чем это проклятие!
— Что с вами? — спросил барон фон Виллингер, ехавший со мной рядом.
Я не отвечал. Мне нужно было решиться: если я хочу ещё сделать что-нибудь для спасения моей жены, то нужно было делать это теперь же, прежде чем мы выйдем за ворота. И безумная мысль вернуться и во что бы то ни стало разыскать её овладела мною. Но это было настоящее безумие. Я понятия не имел о том, где она находится. Я сам был чужим в этом городе, а она знала каждый дом в нём. Кроме того, ведь я был связан обязательством вести с собой тех людей, что шли за нами сзади. Мне доверилось несколько сот человек, и их судьба составляла противовес судьбе одного человека. Хотя то была моя жена, но ведь и всем этим я обязан в немалой степени ей. Она сама выбрала себе дорогу, и возвращаться теперь обратно было бы преступлением, самым непростительным в летописях человечества.