Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
Приказано было идти дальше. Мы сели на лошадей и по снежной метели двинулись к лагерю принца Оранского.
Я неясно теперь помню всё, что с нами было, пока мы не добрались до принца Оранского. Моя голова горела, и мне представлялись странные зрелища — не знаю только, было ли всё это в действительности. Трудный то был путь сквозь град и снег, а тут ещё в арьергарде тянулась длинная печальная вереница раненых. Долог был наш путь, ибо нам приходилось делать огромный крюк, чтобы обходить города, занятые гарнизонами герцога, отдаваться же во власть восставших мне не хотелось, пока я не переговорю с принцем.
Его лагерь находился под Сассенгеймом, на южном конце Гаарлемского
Помнится, как-то раз отряд королевских войск пытался преградить нам путь. Кто командовал этим отрядом, как велик он был — этого я не могу припомнить, не помню и того, почему они пропустили нас. Мы проехали мимо, тем дело и кончилось.
Наконец мы подъехали к воротам Лейдена. Помнится, это было утром 29-го. А может быть, это произошло днём позже или раньше, хорошенько не могу припомнить. Мы выслали вперёд женщин и раненых и попросили разрешения войти в город.
Нас спросили, кто мы такие.
— Беглецы с юга, — отвечал я. — Имеем важное известие для принца.
Дежурный офицер посмотрел на нас с удивлением — сначала на меня, затем на повозки с женщинами и ранеными, наконец на длинную вереницу всадников, которая исчезала в тумане. Они казались грознее, чем было на самом деле: с тех пор как мы выехали из Гертруденберга, ряды их сильно поредели.
— С вами порядочные силы, каких не бывает у беглецов, — произнёс офицер. — Его высочеству уже известно о вашем прибытии?
— Нет. Поэтому я был бы очень благодарен вам, если бы вы доложили о нас, — сухо ответил я. — Ему нечего бояться, — прибавил я. — Я прошу только пропустить в город женщин, раненых и лицо, которое должно передать ему важные известия. Войска отойдут на такое расстояние, на какое ему будет угодно, и будут ждать его решения.
Офицер отправился с рапортом к своему начальству, а мы остались ждать.
Через некоторое время он вернулся и сообщил, что моя просьба уважена, но что войска должны отойти по крайней мере на четверть мили и стоять там. Только тогда отворятся ворота и впустят подводы.
Я изъявил своё согласие и сделал необходимые распоряжения.
— Кто желает говорить с принцем? — спросил затем офицер.
— Это я, — отвечал я.
Он пристально посмотрел на меня. Барон фон Виллингер, ехавший рядом со мной, тихо сказал:
— Вы сильно рискуете, дон Хаим. Хорошо ли вы обдумали то, что собираетесь делать?
— Да, барон, я хорошо обдумал всё. Но я хочу верить принцу. Кроме того, если бы риск был ещё больше, то и тогда я поступил бы так же, ибо я должен сделать это. Мы немало рисковали за эти три дня. Разрешите сначала пропустить повозки? — спросил я офицера.
— Мне приказано прежде всего пропустить лицо, желающее говорить с принцем, — отвечал он.
— Отлично, я готов следовать за вами.
— Не ходите один, дон Хаим, — прошептал барон фон Виллингер. — Позвольте мне идти с вами.
— Благодарю вас. Но вы и так уже много для меня сделали. А то, что ещё остаётся сделать, должен сделать я. Как я уже сказал, мне хочется верить принцу.
Офицер посмотрел на меня с большим любопытством, когда я проходил под тёмными сводами ворот. Но наличник шлема был у меня спущен, и он ничего не мог увидеть. Пройдя ворота, я нашёл конвой из четырёх вооружённых людей: двое из них пошли впереди меня, двое сзади. При желании я мог вообразить, что это почётный караул. Но можно было также думать, что меня конвоируют, как пленника.
Таким образом шёл я по улицам Лейдена, направляясь к дому принца.
Город
Никто в герцогском войске не верил, что восставшим может сопутствовать хотя бы тень успеха.
Да и как можно было в это верить? Мы переходили от победы к победе, брали город за городом и нигде не встречали серьёзного сопротивления. Только города на северо-западе, зажатые между океаном и плотинами, держались ещё против армии короля.
Хотел бы я знать, что думали лейденцы, но они шли по своим делам совершенно спокойно, и их поведение не говорило ни о страхе, ни о надеждах. Едва ли кто-нибудь обращал на нас внимание, но, проходя, я заметил два-три любопытных взгляда, брошенных на нас.
Мои мысли были заняты принцем. Я говорил с бароном фон Виллингером совершенно искренно, но тем не менее в глубине души я не был так уверен.
Мне никогда не приходилось ни видеть принца, ни беседовать с ним. Но я много слышал о нём. Ни о ком, кроме герцога Альбы, не говорили в стране так много, как о нём. Его наделяли всеми возможными качествами — хорошими и дурными. Храбрость и трусость, патриотизм и эгоизм, государственный ум и полная неспособность к правлению, сила и слабость, величие и ничтожество — всё это по очереди приписывалось ему. Что касается трусости, то, на мой взгляд, такое мнение представлялось наименее обоснованным. Человек, который не побоялся в 1566 году лицом к лицу столкнуться с разъярённой толпой в Антверпене, который один, без всякой помощи, боролся против короля Филиппа и Испании, который теперь окончательно посвятил себя делу, казалось бы, заранее обречённому на провал, — такой человек, конечно, не мог не обладать мужеством. Что касается его талантов, то их покажет будущее. Он говорил мало и не любил выставляться напоказ. Но это, конечно, нисколько не доказывало отсутствия у него способностей. Граф Эгмонг был самым блестящим человеком в Брюсселе. Народ боготворил его. Но если в Брюсселе был тщеславный и пустой глупец, то это был не кто иной, как победитель при Сент-Кентене. Принц не мог похвастаться подобными успехами. Но при существующем положении вещей он и не мог их иметь.
Я не мог уяснить причин, по которым он принял участие в этой войне: они были известны ему да Господу Богу. Менее чем кто-либо, принц позволял заглядывать себе в душу. Если он думал не только о судьбе Голландии, но принимал в расчёт себя и свою семью — что ж, это вполне естественно для каждого, и я не мог осуждать его за это.
Вот что было известно о принце Вильгельме Оранском как об общественном деятеле.
О его частной жизни мне не было известно ничего. Судьба до сего времени не благоволила к нему. Невзгоды и несчастья не служат, впрочем, верным оселком для воспитания людей. Им может быть только власть, которую они уже успели вкусить. Не могу сказать, был ли он великодушен или мстителен, величав или мелочен в своём обращении с другими. Как ни странно, но люди талантливые и родившиеся под счастливой звездой могут быть в некоторых случаях весьма мелочны. Герцог Альба, например, никогда не мог забыть слов, сказанных ему графом Эгмонтом после победы при Сент-Кентене, и спустя десять лет помнил их так же хорошо, как минуту спустя после того, как они были сказаны.