Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
— Благодарю вас за ваши комплименты. Я не стану отрицать, что у меня в прошлом есть тайны. Война с её продажностью мне опротивела. Я часто мечтал о более широком поприще, чем то, которое выпало на мою долю. В этом вы правы. Во всём же остальном вы льстите мне. Я не раз обвинял себя в том, что я гоняюсь за химерами, но только не относительно моей карьеры. Извиняюсь, что я так долго задерживаю вас и мешаю вашему отдыху, — вдруг прибавил он.
— Сегодня всё моё время к вашим услугам. Нельзя, кроме того, отпустить вас, не перевязав вам рану. Теперь пора.
Она подошла к столу, вынула оттуда бинты и какие-то травы. Секретарь теперь уже стоял.
И снова её нежные, холодные пальчики захлопотали около него. На него опять нашло какое-то наваждение. Опять ноги отказались уходить из этой комнаты. Когда рана была перевязана, он опять сел на кровать.
Леди Изольда улыбнулась.
— Эта минутная
— Но... люди...
— О, я не обращаю на них внимания!
С лёгкой улыбкой она взяла лютню и сказала:
— Сидите так. Чтобы вам не нужно было говорить, я буду играть.
И, сев напротив него, она нежно заиграла певучую песню провансальских трубадуров.
В глубоком волнении ловил он эти звуки. Много лет он не слышал ничего подобного. Леди Изольда, казалось, преобразилась. Сама комната, которую он так хорошо знал, как будто изменилась. Свечи горели, ярко освещая её лицо, а позади неё клубился, скрывая всё, мягкий мрак. Секретарь видел только её, только о ней мог он и думать. Без короны, без вассалов, сидела она перед ним в королевской роскоши. Короной ей служили её золотистые волосы, троном — её кресло.
Изменился и он сам. Разве она не играет перед ним с покорностью, опустивши глаза и не смея встретиться с ним взглядом? Непривычно страстным взглядом он старался заглянуть ей в глаза, но она не поднимала их. Тихим голосом она запела старинную песню о любви, и эта песня всё более и более задевала его за сердце.
И вдруг она смолкла. Лишь пальцы её продолжали тихонько скользить по струнам.
В комнате стало тихо-тихо.
Магнус Штейн сидел неподвижно, устремив глаза на её прекрасное лицо и всё ещё ловя замершие звуки...
Вдруг, сделав над собой огромное усилие, он встал, чтобы убедиться, что он не грезит.
Глаза их встретились. Она заметила странный блеск в его глазах и также поднялась. Не отводя от него взора, она медленно стала подходить к нему.
— Я ещё не поблагодарила вас за ваш подвиг, — тихо промолвила она. — Но женщине трудно найти нужные слова. Не поможете ли вы мне?
Он понял всё.
Она стояла перед ним, прекрасная, как никогда. Вдруг его мысли перенеслись к Фастраде, и она предстала перед ним, какою он видел её ещё сегодня вечером — маленькой душой и телом, в сравнении с этой царственной женщиной. Он чувствовал её власть над собой. Он не мог оторваться от её красоты, от её огромных, сверкающих глаз и понимал, что настал час великого искушения не только для его тела, но и для его души. Волна горячей крови хлынула ему в сердце, каждый фибр его тела трепетал от искушения. Но его закалённая воля, привыкшая к победам, взяла верх и на этот раз. Мало-помалу горячая волна отхлынула обратно, и вместо неё поднялся гордый, необузданный гнев, гнев на себя за то, что в нём поднялась было эта горячая волна, гнев на неё за то, что она чуть было не покрыла его позором. И вместе с тем ему было больно, что она оказалась меньше, чем он думал.
— Как смеете вы искушать меня? — хрипло крикнул он, трясясь всем телом. — Потаскушка!
Может быть, он и не хотел сказать громко это ужасное слово. Нельзя, впрочем, судить его за это по понятиям нашего времени. В ту эпоху между мужчиной и женщиной свободно произносились такие слова, от которых наши современники пришли бы в ужас.
Он вдруг почувствовал то же неприятное чувство, которое испытал, услышав в первый раз это слово в тот самый день, когда его сказала Фастрада при въезде леди Изольды в город. Как он мог крикнуть его теперь сам? Этого он не мог себе объяснить. Может быть, он был ещё под влиянием лекарства, а может быть, тут сказалось страшное напряжение.
Леди Изольда широко раскрыла глаза, как будто не веря собственным ушам, и подалась назад, словно кто-нибудь ударил её хлыстом.
Наступило глубокое молчание.
— Я предложила вам свою любовь, а в ответ получила от вас оскорбление, — начала она каким-то бесцветным голосом. — Если я и не без греха, то разве это справедливо?
Даже в эту минуту она была слишком горда и не скрывала того, в чём не созналась бы ни одна женщина.
— Вы предложили мне позор! — воскликнул он сдавленным голосом, держась за колонку кровати, чтобы не упасть.
Он весь дрожал.
— Позор? Когда женщина, обманувшись в сердце мужчины, предлагает ему любовь, вы называете это позором. А когда вы, мужчины, поступаете так относительно женщин, то как вы это называете? Разве вы сами так чисты, чтобы судить других?
— Да, я чист! — вскричал он.
Какое-то выражение, смысла которого он не мог угадать, промелькнуло на её лице.
— Я так и думала, — прошептала она. — Если б этого не было, я не стала бы и говорить с вами. Вы назвали меня так, как
В её тоне было что-то такое, что не допускало возражений.
Сев в кресло, она немного помолчала. Потом она поднялась во весь рост и, остановившись посреди комнаты, начала говорить, не глядя на него:
— Лет десять тому назад папский посол, ехавший на север Англии к королю Генриху IV, был застигнут метелью и принуждён искать гостеприимства в одном замке. Здесь он оставался, пока не наступила оттепель. Среди сопровождавших его духовных лиц был молодой неаполитанец знатного происхождения, щедро наделённый всеми качествами своей расы, ловкостью, изяществом манер и лживостью. Дочь хозяина дома, которой не было ещё и пятнадцати лет, до сих пор видела мало мужчин, да и то это были грубые воины, умевшие гораздо лучше владеть шпагой, чем красноречием. Она влюбилась в этого ловкого прелата, говорившего громкие слова, которые, казалось, должны разбить вековые оковы и уничтожить вековые суеверия. Она не знала, конечно, что и он, и другие его спутники были лжепророки, что вместо цепей, которые они разбивали, они готовили другие, ещё более унизительные и мучительные. Он говорил ей, что, как лицо духовное, он не может вступить с нею в брак, но что тем больше величия будет в её любви, и она верила ему. Она не понимала, про какую любовь он говорил. Она не просила его сперва самому сбросить цепи, которые он советовал сбросить другим. Она любила его, и ей казалось преступлением допустить мысль, что он в чём-нибудь не прав. Но её девичий инстинкт заставлял её противиться его желаниям. Может быть, в конце концов она и уступила бы, я не знаю. Но однажды ночью этот человек, которому наскучило ждать, дал ей снадобья и, когда она потеряла способность сопротивляться, взял от неё, что желал. Это был её первый грех, если только это можно назвать грехом. Вскоре после этого он уехал, а она днями, неделями, месяцами стала ждать от него хотя какой-нибудь весточки. Она продолжала ждать, пока наконец не была вынуждена удалиться из родительского дома — одна со своим позором. Может быть, ей не следовало бы оставаться в живых, но она не могла убить вместе с собой и ещё не родившегося ребёнка. Час родов застал её на большой дороге. На соломе, в стойле родила она своего ребёнка. Оправившись, она отправилась за море, чтобы скрыть свой позор. Два года терпела она нищету, ибо она умела ездить верхом и охотиться с соколами, играть на лютне и писать стихи, но не умела зарабатывать себе на жизнь. Ребёнок её заболел. Ей предложили помощь на условиях, которые обыкновенно предлагаются молодым женщинам в её положении. Она отказалась. Но ребёнку делалось всё хуже и хуже, и она согласилась. Это был её второй грех. Но было уже поздно: ребёнок умер. Когда она возвращалась домой, опустив в землю его маленькое тельце, её повстречал на улице герцог Орлеанский. Её застывшее бледное лицо понравилось ему, он извлёк её из нищеты и ввёл в придворные круги. Он ничего не требовал от неё: для этого он был слишком благовоспитан. Она же, как могла, выражала ему свою благодарность — и слово «добродетель» стало пустым звуком, чем-то таким, что презирает и Бог, и дьявол, и люди. Но я должна сказать, что всё, чем я теперь владею, получено не от него. По праву и закону я теперь леди Монторгейль и Вольтерн. Таковы были мои первые три греха. Сплетни прибавили к ним много других, ибо я не скрывала никогда, кто я. С тех пор я беспрерывно странствую из страны в страну в поисках сама не знаю чего, может быть, умиротворения. Мой четвёртый грех я совершила сегодня.
До сих пор она говорила тихим, монотонным голосом, как будто пришибленная нанесённым ей ударом. Но мало-помалу в её словах зазвенели страстные ноты.
— Не знаю, заслужила ли я название, которое вы мне дали, но знаю только одно, что я не заслужила его от вас. Я знаю многих жён и девиц, которые хуже меня и которых вы не смели бы так назвать. Они ведь продают своё тело и души мужьям, которых не любят, продают за богатство, за положение. А я не требую от вас ничего. За мной ухаживали принцы, короли искали моей дружбы, и я думала, что, несмотря ни на что, я ещё могу предложить вам многое. Вы, вероятно, подумали, что это минутное увлечение, женский каприз. Нет, я думала, что вы можете прочесть всё в моих глазах. Любовь, если она ничего не просит, а, наоборот, готова сама всё отдать, такая любовь не может быть позором, хотя бы это была любовь женщины вроде меня. Я видела, что вы страдаете, и мне показалось, что я лучше других поняла вас. Я думала, что вы, именно вы, шире, чем другие, смотрите на жизнь, на её ничтожество и величие.