Пятьдесят лет в раю
Шрифт:
Начал книгу в день рождения дочери, закончиваю в день рождения внучки: Софье Романовне исполнился год. А за некоторое время до этого, 17 февраля 2007-го (вот и добрались мы до пятидесятого года моего пребывания в раю), в субботу, президент Путин принимал в Кремле группу молодых писателей. Среди них были и авторы «Нового мира», в том числе живущий в Уфе Игорь Савельев. Накануне он зашел в редакцию, проникновенно, с открытой, почти детской улыбкой поблагодарил за повесть, которую мы только что напечатали – в январском номере.
Это его вторая публикация в нашем журнале. Первая – «Бледный город» – появилась
Мы выпили в редакции чаю, я спросил, как идет работа над новой вещью и что привело его в Москву. «Да так, – ответил он со своей милой улыбкой. – Личные дела». А на другой день я увидел по телевизору, как он – с той же очаровательной улыбкой – толкует президенту о проблемах молодой литературы. Ради этой встречи, стало быть, и вызвали из Уфы – какие уж тут личные дела! Но, как ни «доверяю вам, Руслан Тимофеевич», на всякий случай язычок придержу.
Так нынче входят в рай… Но пусть лучше они, молодые и дерзкие, улыбчивые и хмурые, стеснительные и напористые, расскажут об этом сами. У них свой язык, нам недоступный (не всегда доступный), и потому спорить или соглашаться они будут друг с другом, но никак не с нами. Мы им неинтересны. Спокойно глядят поверх наших голов, не удостаивая нас даже враждою. Вот я и говорю: придет час, и они расскажут обо всем сами. Что же касается меня, то я как литератор уже отжил.
Последние пять слов – я выделил их курсивом – принадлежат не мне. Они принадлежат писателю, который неоднократно упоминался на этих страницах. Именно упоминался – мне кажется, этого недостаточно. Мне кажется, надо обязательно дать его крупным планом. Не всего его, разумеется, ибо человек этот необъятен, а хотя бы эпизод из его жизни. Последний его триумф, например. Самый последний. Предсмертный. В котором, быть может, вся эта необыкновенная жизнь чудесным и трагическим образом отразилась.
Крупным планом. Антон ЧЕХОВ
Когда 12 октября 1903 года он закончил «Вишневый сад», жить ему оставалось двести шестьдесят дней. Точного срока он, разумеется, не знает, но знает, вернее, чувствует другое. Именно тогда вышли из-под его пера адресованные жене слова: «Я как литератор уже отжил».
Единственное, на что хватает сил, – это письма. Их он пишет практически ежедневно, нередко по два в день, и в них коротко, мимоходом, сообщает о своем здоровье, которое, судя по этим письмам, постоянно улучшается. Правда, окружающие не замечают этого.
Сохранился карандашный, сделанный в один присест портрет Чехова, относящийся к этому как раз периоду, – на нем изображен больной, безмерно усталый, обреченный человек.
Автор портрета – Николай Захарович Панов, которому, по странному совпадению, судьба отвела такой же жизненный срок, как и Чехову. Вернувшись после сеанса домой, Панов сел и записал по горячим следам свои впечатления.
«Вся поза, наклон головы, осторожные движения исхудалых рук – все говорит о том, что человек прислушивается к себе, к своим мыслям и к тому… к чему здоровый не прислушивается, – к какой-то новой работе внутри, новой, подозрительной жизни, отвлекающей
Панов был нечастым гостем в ялтинском доме Чехова, не очень хорошо знал хозяина, который казался ему, едва перешагнувшему тридцатилетний рубеж, глубоким стариком, но обладал, несомненно, цепким взглядом, причем взгляд этот был направлен не только на того, чей портрет он писал, но и на окружающих. «У всех одна мысль, и все прячут ее в его присутствии, гонят как можно дальше. Все знают, и все молчат об этом важном, и говорят обо всем другом – случайном и неважном. Говорят громко и весело, а на лицах – страх и беспокойство. Оставаясь одни, говорят шепотом и взаимно верят и надеются, утешая друг друга».
Ялту Чехов называл своей «теплой Сибирью» – Сибирью в том смысле, в каком употребляют это слово, когда речь идет о наказании, о принудительном поселении. О ссылке… Да-да, именно в ссылке ощущал себя здесь и все рвался, рвался, рвался в Москву. «Выпиши меня отсюда», – умоляет жену чуть ли не в каждом письме. Почему – выпиши? А потому что между ними была договоренность, что он приедет в Москву лишь после ее разрешения, которое, в свою очередь, зависело от московской погоды. От того, как скоро установится хотя бы легкий морозец.
«Если я не еду до сих пор в Москву, – писал он Станиславскому, уже вовсю работающему над постановкой „Вишневого сада“, – то виновата в этом Ольга. Мы условились, что я не приеду, пока она меня не выпишет».
Конечно, по всем человеческим меркам, жена, настоящая жена, должна быть рядом с мужем, когда он болеет. Когда он так болеет. Это понимали все, в том числе – и даже, может быть, в первую очередь – сама Ольга Леонардовна. Первая актриса лучшего театра России, она готова бросить сцену, поселиться с мужем в спасительном для него Крыму, но, по словам доктора Альтшуллера, который наблюдал Чехова в Ялте, Антон Павлович «не допускал и речи об этом». О том же свидетельствуют и другие современники. Редактор «Журнала для всех», бывший солист Большого театра В. С. Миролюбов записал в дневнике весной 1903 года: «Чехов говорил: „Все зависело от меня, я потребовал, чтобы она не бросала сцены, что бы она тут делала в Ялте“».
Он вообще не мог принять жертвы от кого бы то ни было. Не только от жены – даже от матери, так самозабвенно любившей его. Уж она-то готова была жить с ним где угодно и сколько угодно; она и жила с ним в ту последнюю ялтинскую осень – страшную осень! – жила до тех пор, пока он не заставил ее уехать. Встревоженная Ольга Леонардовна решила, что они поссорились, но Чехов опроверг это. «Ты ошибаешься в своем предположении, с матерью я не ссорился. Мне было больно смотреть на нее, как она тосковала, и я настоял, чтобы она уехала – вот и все. Она не крымская жительница».
Теперь он остался совсем один – тоже житель отнюдь не крымский. Даже погода – а вторая половина ноября стояла в Ялте теплая и сухая, в отличие от слякотной московской, – не радовала его. Об одном, только об одном все его мысли. «Не пишу ничего, все жду, когда разрешишь укладываться, чтобы ехать в Москву». И добавляет, смягчая, по своему обыкновению, улыбкой серьезность тона: «Это говорят уже не „Три сестры“, а один муж».
Наконец 29 ноября пришла телеграмма: «Морозит. Поговори Альтшуллером и выезжай».