Пятьдесят оттенков темноты

Вайн Барбара

Я поняла кое-что еще, хотя и не той ночью, а позже, когда сама повзрослела и стала лучше разбираться в подобных вещах. Чед познакомился с Фрэнсисом через Иден. А как иначе они еще могли встретиться? В ту пору Чед — потом он уехал и смог получить место в «Оксфорд мейл», чтобы жить в одном городе с Фрэнсисом, — был корреспондентом местной газеты в Колчестере, а Иден работала помощницей у адвоката. Где именно они встретились — в суде, на вечеринке с коктейлем или в адвокатской конторе, — особого значения не имеет. Они встретились, и Иден познакомила его с Фрэнсисом. Получается, она знала. Получается, что в восемнадцать лет, когда Фрэнсису было всего тринадцать, Иден знала — причем не только знала, но смотрела сквозь пальцы и явно поощряла — о любовной связи, которая в 1940 году относилась к преступлениям и которую большинство людей считали отвратительной, чудовищной

и неописуемо неестественной. Другими словами, она привела в дом сестры мужчину, которого тянуло к мальчикам, и подсунула сына сестры на роль катамита. В качестве ее возлюбленного или, скорее, претендента на руку Чед мог приступить к соблазнению — хоть и не очень успешному, не очень счастливому, с учетом того, каким был Фрэнсис, — еще не достигшего половой зрелости мальчика.

Хорошо зная Фрэнсиса, я была не возмущена, а скорее изумлена. Другое дело Иден — мне и в голову не приходило, что она на такое способна. Зачем Иден это сделала? Что это ей дало? Я не знала — и теперь тоже не знаю. Могу лишь строить догадки. Секреты — иметь их, создавать, хранить, намекать на них — были для нее жизненной необходимостью, а тут появлялся секрет, который она могла скрывать от Веры. Возможно, что в те дни, до того как записаться в женскую вспомогательную службу военно-морских сил, когда Иден явила миру образ нетронутого, прекрасного, невинного, подающего надежды девичества, почти идеальной девушки викторианского типа, тихой, кроткой, чистой и совершенной, у нее был роман с каким-то абсолютно неподходящим мужчиной. Я склоняюсь именно к такой версии, хотя основана она исключительно на догадках. Это так похоже на Иден: тайно встречаться с простолюдином или просто женатым мужчиной, которого все равно не одобрили бы Вера, мой отец, Хелен и все остальные, в то время как Вера была убеждена, что она находится в обществе Чеда, в полной безопасности. Чед, преследовавший свои цели, с готовностью попустительствовал этому, а Фрэнсис с удовольствием наблюдал за игрой, время от времени вступая в нее, когда у него разыгрывалось воображение. Бедная Вера — я всегда считала ее главной, непререкаемым авторитетом. Теперь мне начинало казаться, что все ее дурачили. Оба эти представления, конечно, не были абсолютной истиной, поскольку Вера совмещала в себе и то, и другое.

А теперь Иден обосновалась в Гудни-холле в качестве владелицы поместья, «на расстоянии брошенного камня», как выражался мой отец, от Грейт-Синдон, хотя на самом деле в десяти минутах езды по той части долины реки Стаур, которая относится к Суффолку и где начинаются невысокие холмы, уходящие к Дедемской долине. Дом я увидела только через год, потому что осенью, после свадьбы Иден, уехала в Кембридж, а в следующем году, вернувшись в эти края на летние каникулы, остановилась у Чаттериссов, а не у Веры или Иден.

Люди снова стали отдыхать за границей. Тони повез Иден в Швейцарию, в Люцерн, и Хелен получила открытку с видом на гору Пилатус, озеро на вершине которой, по преданию, служит одним из семи древних входов в ад, где сидит дух Понтия Пилата и умывает руки. На Вериной открытке был изображен кресельный подъемник, но ее радость по этому поводу выглядела непропорциональной — она даже захватила открытку с собой, когда на следующий день вместе с Джейми пришла к ленчу.

— Надеюсь, они возьмут все что можно от своего путешествия, — заявила она. — Теперь у них долго не будет возможности вот так куда-нибудь поехать.

— Иден наймет ребенку няню, — возразила Хелен. — В их жизни почти ничего не изменится.

Я впервые услышала о ребенке Иден. Срок ее беременности не превышал двух месяцев. Вера больше ни о чем не могла говорить. Ее переполняла радость. Иден замужем уже больше года. И она, Вера, начала подозревать какие-то трудности, поскольку знала, как страстно Иден хотела детей, но теперь все в порядке. Вера строила предположения насчет пола ребенка и имени, которое для него выберут, на кого он будет похож, какого числа родится и какими будут роды у Иден. Так продолжалось весь ленч; добросердечная Хелен не выказывала нетерпения, слушала Веру и отвечала ей, но генерал, Эндрю и я скучали и не знали, чем заняться, а Патриция, приехавшая домой на неделю, один или два раза (правда, без видимого эффекта) прямо предложила сменить тему.

— Я была первой, кому сообщили, — похвасталась Вера. — Вы знаете, что Иден рассказала мне о своих подозрениях раньше, чем Тони? Кажется, она сказала, что думает, что почти уверена, что у нее будет ребенок, и она хочет, чтобы я стала его крестной. Я была так счастлива, что расплакалась.

Джейми

уже исполнилось три, и он хорошо говорил; это был «послушный», тихий мальчик, который все еще спал днем и отправлялся в постель в половине седьмого вечера. Он казался умным. У него была напыщенная манера выражаться, что всегда умиляет в таких маленьких детях, потому что звучит «старомодно». Так, например, Джейми говорил «взрослые», а не «большие», и не делал ошибок в окончаниях слов. Он производил впечатление счастливого ребенка — в то время он действительно был очень счастлив, я могу за это поручиться. Интересно, помнит ли Джейми тот визит, тот день в Уолбруксе, когда он выбрал себе итальянский вариант фамилии Ричардсон? После ленча Хелен продемонстрировала всем нам «сюрприз», который преподнес ей генерал ко дню рождения, — портрет работы Джона Огастеса с изображением простой, миловидной женщины в темном платье с кружевным воротником. Портрет ее бабушки, проданный в двадцатых годах, когда старики Ричардсоны умерли, а домом от имени Хелен управлял адвокат, не знавший, что наследница захочет сохранить все, что осталось после Мэри Ричардсон. Однако портрет вновь был выставлен на продажу, и проницательный генерал купил его; теперь картина висела в гостиной.

Хелен почти никогда не говорила о тяжелых моментах своего детства, о том, как отец бросил ее почти сразу же после смерти матери, никогда не подчеркивала это — в отличие от Фрэнсиса, не упускавшего такой возможности. Тем не менее воспоминания о бабушке всегда вызывали у нее пылкие чувства, и теперь, когда она стояла перед портретом, глядя на сложенные ладони и третий палец левой руки с массивным, в викторианском стиле, золотым обручальным кольцом с рубинами, на глазах у нее выступили слезы.

— Мне нравится эта леди, — сказал Джейми. — Если бы я ее увидел, то сел бы к ней на колени.

Это действительно считалось привилегией, потому что Джейми соглашался сидеть на коленях только у Веры.

— Правда, дорогой? — Хелен обрадовалась. — Да, она была милой, доброй леди, и она назвала бы тебя своим ягненочком.

— Я хочу, чтобы ты называла меня своим ягненочком, — сказал Джейми Вере, и конечно, она никуда не делась, потому что сын каждый раз напоминал ей, если она забывала.

В те каникулы мы все вместе отправились в гости к Иден. Это было экстраординарное, драматичное и печальное событие. Мы поехали в принадлежавшем генералу «Мерседесе» 1937 года выпуска, который всю войну простоял в конюшнях Уолбрукса, поскольку генерал подозревал, что деревенские жители будут кидать камни в автомобиль немецкой марки. И поделом, прибавил он. Нечего было покупать немецкую машину, даже тогда, даже подержанную, — наверное, он сошел с ума, потому что тем самым оказывал финансовую поддержку военной промышленности Гитлера. По пути мы заехали за Верой и Джейми, одетыми в новые костюмы, которые сшила Вера. Она разрезала старые одеяла, чтобы соорудить жакет для себя и курточку с брюками для Джейми. В 1947 году те, кто не желал носить практичную одежду, шили сами. Для Хелен Вера переделала крепдешиновое бальное платье. На мне была юбка от старого хлопкового платья и связанный матерью джемпер. Я все это рассказываю для того, чтобы подчеркнуть, какая одежда была на Иден и что она привезла из Швейцарии.

Что я могу сказать о самом доме, Гудни-холле? Ну, он был — и, наверное, остается — красивым, элегантным, не очень большим загородным домом девятнадцатого века, о котором теперь я, уже кое-что повидавшая, могу сказать, что таких в Англии много. В саду были цветники с дорожками между клумбами и цветочными бордюрами, аллея с переплетенными над головой ветвями деревьев, знаменитые рододендроны и оранжерея с яркими цветами. Дом не казался каким-то особенным, и на него не наложили отпечаток личности новые владельцы. Впоследствии я слышала, что Тони купил его вместе с мебелью, как говорится, со всеми потрохами — возможно, это было самым верным решением. Они с Иден ничего не понимали в старинных вещах, а обставить Гудни-холл стандартной мебелью никому не пришло бы в голову. Я помню в доме Иден исключительно розовые и зеленые тона, хотя, конечно, такого быть не могло. Несомненно, в китайском салоне должен был присутствовать желтый цвет, а в этрусской спальне красный, но я не помню. Мне вспоминаются бледно-зеленые ковры и французская мебель с розовыми сиденьями, большие розовые китайские вазы с изящным узором, а также жутко скучные картины, в большинстве своем выполненные в технике меццо-тинто, с изображением городов Северной Европы и кораблей в бурном море, и зеленые бархатные шторы с тяжелыми кистями цвета потускневшего золота.