Пятое приключение Гулливера
Шрифт:
Можно было рассмотреть только широкую спину одного незнакомца, его серый не первой свежести пиджак, лоснящийся на локтях, и черную лохматую шевелюру другого незнакомца.
Заметив их, Василий опять погрузился в полусон — пока не услыхал негромко сказанных за таинственным столиком слов:
— Атаман Скиба? Я что-то не слыхал…
— Как не слыхали? А у нас на юге это, знаете ли, фигура!
— Что ж он — бежал?
— Разбили, говорят, а он скрылся…
Опять незнакомцы торопятся съесть поданное им блюдо — опять молчание. Но Василий внимательно
— Скиба! Вот уж кого я помню, так атамана Скибу! Я по его милости без ноги…
— Вот как? Да ты бы рассказал… Встретились — и молчок, — говорил добродушный и звучащий некоторой усмешкой голос. — Мы года два не встречались…
— Да что говорить… Сам видишь, — ответил другой. — А вот атамана Скибу я не забуду.
Рассказчик рассмеялся неприятным жиденьким смешком.
— Ты не думай, что веселая встреча! Я первый раз так засмеялся после того, как познакомился с атаманом…
И после некоторого молчания добавил:
— Вы видели человека, который был расстрелян? Нет? Так вы его видите перед собой!
Опять молчание.
— Я тебе расскажу… Два года тому назад… Уходили добровольцы. Ты помнишь, как они уходили, — раньше чем наши войска заняли город, их не осталось ни одного. Начались погромы. Мы взяли винтовки, составили отряд. Пристань была в их руках. Мы поставили пулеметы и двинулись к пристани.
Я попадаю в передовую линию — нам удалось отрезать часть офицеров; что тут собственно было — я не знаю. Помню чьи-то крики, кто-то просил у меня пощады — и больше ничего. Очнулся я только в лазарете и спрашиваю у сестры:
— Ну что? — Я боялся спросить более определенно.
— Красные в городе.
Я узнал, что ранен при занятии порта. На утро я чувствовал себя лучше — мог вставать с постели и, хотя с трудом, мог ходить. И вот ночью — слышу, — беготня, крик. Я поднял голову, что-то сказал. А над моей головой:
— Тащи и этого!
Вы знаете, что я не мог ходить. Два дюжих молодца подтолкнули меня в спину:
— Не притворяйся! Сволочь!
Все так быстро — я уже в шинели, но без сапог. Мороз. Ветер. Темно. Я сейчас не могу объяснить, как я мог вынести, — но шел без посторонней помощи, — иначе тут же прикончили бы. Пихнули в темный чулан.
— Жди тут!
Я на кого-то наткнулся. Оказалось — еще несколько человек. Один мне тихонько:
— Вы не знаете, в чем дело, товарищ?..
Я ничего не знал. Да.
Сколько сидели в чулане — не помню. Вводят в комнату. Посредине большой стол, за столом высокий офицер с багровым скуластым лицом. На столе бутылки. Офицер наливает стакан за стаканом и пьет. Гляжу на лицо — и нельзя сказать, чтобы зверское. Веселое лицо, пьяное, да… Я даже обрадовался — ну, думаю, вывернусь! К нему подводят одного, другого — он всем одинаково:
— Проходи! — а за спиной что-то показывает. Одних выводят в одну дверь, других в другую… И я подошел. Меня лихорадить начало — больной все-таки.
— Это что за развалина? — пошутил офицер. — Раненый?
Я тоже стараюсь под него, в шутку:
— Так
Хотел ихним прикинуться — жизнь-то дороже. Да. Он улыбнулся.
— Проходи!
— Ну, думаю, — спасся. Не тут-то было — вернули опять. Он внимательно так на меня смотрит, уставился. Я молчу — и он молчит, только смотрит. Так смотрит — даже у меня в глазах помутилось. Потом резко так:
— Проходи!
Опять меня в чулан — там только трое. Куда же теперь, думаю. Приходят.
— Идем!
— Куда?
— Молчать, сволочь! — и прикладом.
А другой:
— Куда идешь, оттуда не вернешься!
Я чувствую, что дрожу весь и ноги не двигаются. Холодно. Ветер. А я без сапог, — это, может, спасло меня… Вывели на площадь.
— Становись!
Ну, если ты хочешь знать, что я чувствовал, — то не могу сказать. Просто, ну, как на ученье: становись — и встал. Промчались два кавалериста — мимо нас. Выстрел. Кто-то мне шепчет: «прощай».
— Не разговаривать!
Мелькнул свет — и потом не помню. Очнулся — лежу на снегу. Голоса:
— Снимай сапоги-то!
— У него и сапог нет…
— Даром работали! Сволочь! — и толкнул меня ногой. Может быть, я пошевелился, может быть, застонал — не помню. Опять крик:
— Прикончи.
Я почувствовал — что-то входит в тело. Стало легко.
— Идем…
Минут десять я лежал в снегу. Я боялся пошевелиться. Они были далеко — а я боялся встать: вдруг не смогу — а сознаю все так ясно… Пошевелил ногой — двигается… Рукой… Медленно приподнялся. Рядом три трупа. Послушал: мертвые. Опять голоса. Я опять лежу. Потом встал и пошел. Все было холодно, а теперь тепло стало. Иду — не знаю куда. Метель. Ноги тяжелые — это снег налип на ноги и замерз с кровью. Боли я не чувствовал никакой и не знал, что это моя кровь. Вдруг:
— Кто идет?
Надо было не дрогнуть. Надо было не выдать себя. Я уже вижу вскинутую винтовку.
— Свой!
Очнулся в лазарете. У меня отнята нога, на руке нет трех пальцев — отморозил. Глаз поврежден — не знаю, как и чем… Мне потом объяснили, что я наткнулся на свой патруль и что город был занят атаманом Скибой…
Молчание. Василий заказывает еще стакан кофе и прислушивается.
— Ну, а если бы вы… Ну, встретили этого атамана…
Голос задрожал:
— Его… Я… Не знаю…
Опять продолжительное молчание. Василий погрузился в полудремоту, вскинул глазами: «может быть, сон?»
— Пойдемте, — обратился он к Бройде. — Он не придет!
— Что вы говорите — не придет!.. Гендельман не придет! А вы, я вижу, хорошенько заснули…
«Сон?» Василий посмотрел в сторону, откуда он слышал разговор, — да, там сидят двое. Говорят шепотом. Ничего не слышно.
— Знакомьтесь — Гендельман…
За таинственным столиком посетители расплачивались. Василий заметил два лица: одно — широкое, с добродушной полуиронической улыбкой, другое — бородатое, с белым, как бы вывернутым наизнанку глазом. Этот глаз неподвижно уставился в сторону Василия.