Пятое время года
Шрифт:
От ледяной воды лицо порозовело. Длинная коса, без пробора, сделала постарше, но очень портили брови – немодные, слишком широкие. Вспомнив, как девушки на работе подравнивали брови мокрыми пальцами с мылом, она так и сделала. Получилось смешно: просто клоун! Рассмеявшись, она тут же почувствовала себя виноватой. Ничтожной, глупой. Как не стыдно смеяться, улыбаться, прихорашиваться в такой печальный день? Впрочем, наплакаться она еще успеет – когда уйдет Алексей Иванович.
– Вот вы какая! – Алексей Иванович даже привстал
– Какая?
– Красивая очень! Правда-правда! Да я еще вчера, как вас увидел, так сразу и подумал, что такой красивой девушки отродясь не встречал!
Его комплименты значили сегодня гораздо больше, чем он мог себе представить. Отвернувшись к буфету, якобы для того, чтобы достать чашки, а на самом деле – чтобы спрятать счастливую улыбку, она повернула ключик, не выдержала и с кокетливо-шутливым упреком взглянула на «обманщика»:
– И поэтому вы вчера весь вечер разговаривали только с Лией?
Он расхохотался – так весело хлопнул себя по коленям, откинулся на спинку диванчика, замотал своей большой, светлой головой:
– Неужто вы подумали, что она мне понравилась? Да рядом с вами любая покажется Бабой Ягой! А уж эта Лия! Тоже придумали!
Обсуждать Лию, тем более с малознакомым человеком, было нехорошо, нечестно, и Алексею Ивановичу безусловно не следовало так говорить, однако, к своему стыду, она очень обрадовалась, что Лийка ему совсем не понравилась.
– Я пойду поставлю чайник, а вы пока… покурите.
– Может, мы вина лучше выпьем? Вы как, не возражаете? – Не дожидаясь возражений, он подхватил чемоданчик и стал выкладывать на стол… буханку черного хлеба! две плитки шоколада! колечко колбасы! бутылку вина! – Ниночка, вино хорошее, венгерское!
– У вас не чемодан, а скатерть-самобранка! – Колбасы она не ела сто лет, а вина не пила никогда в жизни. – Но у меня, к сожалению, нет рюмок. Если только из чашек?
Алексей Иванович ловко откупорил бутылку перочинным ножиком, разлил вино по чашечкам – по половинке, а у горе-хозяйки никак не получалось порезать колбасу тупым столовым ножом, которым давным-давно уже никто ничего не резал.
– Давайте-ка я?
Нарезав и колбасу, и хлеб, он красиво разложил кусочки на тарелке и весело протянул чашку:
– Выпьем, Ниночка, за нашу скорую победу?
От двух глотков сладкого, приятного на вкус вина к щекам прихлынула кровь и немножко закружилась голова.
– Чего же вы ничего не едите-то? Вы закусывайте, закусывайте! – Алексей Иванович торопливо пододвинул тарелку. Наломал целую плитку шоколада. Заметив осторожно отломанный кусочек хлеба, положил много-много колбасы на хлеб и протянул. Колбаса была сказочно вкусной, пахла, прямо как в детстве.
– А вы, Алексей Иванович?
Улыбнувшись своей необыкновенной ярко-белозубой улыбкой, он кинул в рот малюсенькую корочку хлеба и принялся весело жевать.
– Вы зовите меня Лёней.
– Хорошо.
– Ниночка, а вы, чего же, совсем одна здесь в квартире живете?
– Нет, конечно. Просто соседка каждый день работает в ночную. Мы с ней и не видимся почти что. А тетя Поля уехала к сыну. Он сейчас лежит в госпитале, в Смоленске.
– Это родственница ваша?
– Нет… можно сказать, моя бывшая няня.
– А родители-то ваши живы?
Добродушный Алексей Иванович расспрашивал с большим участием и, конечно же, не хотел довести до слез, напомнив о родителях, но ответить на его последний вопрос уже не было сил.
– Вы чего-то опять загрустили? – Придвинувшись вместе со стулом, он бережно взял за руку и попытался заглянуть в глаза. – Чего это с вами? Да вы никак плачете?
– Нет-нет, ничего!
– Ну, мне-то скажите, чего с вами?
– Простите меня, пожалуйста, но я ничего не могу с собой поделать! Все время хочется плакать! Потому что сегодня два года… как умерла моя мама. Простите меня!
Он не дал убежать – еще крепче сжал пальцы, притянул к себе.
– Это вы меня, дурака, простите, что я вас спросил. – Серые, с искорками, глаза были близко-близко. И было в них столько сострадания и теплоты, что руки как-то сами собой обняли его за шею. Такого доброго, большого, сильного.
– Если б вы знали… как невыносимо… как тяжело!
– Ниночка, Ниночка, не плачьте… не плачь… бедная ты моя… красивая моя…
3
Опять мела метель, и, выбежав из дверей Почтамта, она сразу увидела, как в вихре снежинок, стряхивая кожаной перчаткой снег с погон, прохаживается по тротуару статный военный с чемоданчиком в руке. Заметил – просиял, милый, и кинулся вверх по ступенькам:
– Ниночка! – Стал целовать, никого не стесняясь. – Ненаглядная моя!
– Ленечка, неудобно. Кругом люди.
– Имею полное право! Ты же моя жена! – Ленечка все-таки отстранился, но еще долго-долго смотрел в глаза, потом снова настойчиво обнял за плечи. – Нин, давай в ресторан пойдем, отметим нашу свадьбу?
– Ты прости, пожалуйста, но я не одета. Пойдем домой, хорошо?
– Есть, товарищ командир! – Конечно же, он сразу согласился, лукаво подмигнул, а она, кажется, густо покраснела.
Три сумасшедшие ночи они спали – почти что не спали – на полу, возле еле теплой батареи, потому что вдвоем с плотным Ленечкой никак не умещались на узкой кушетке за шкафом. Накидали на пол все, что было, извлекли и ветхие, потраченные молью пальто со дна бабушкиного сундука. Получилось на удивление удобно и мягко, но она все равно не могла сомкнуть глаз, взволнованная незнакомой близостью жаркого мужского тела, запахом табака, легким похрапыванием, и боялась пошевельнуться, чтобы не нарушить Ленечкин по-фронтовому чуткий сон.