Пятый арлекин
Шрифт:
Она шла впереди меня чуть покачивая бедрами. Обычно, женщины это делают, стараясь привлечь к себе внимание мужчины, но Элиза наверняка так ходила всегда, это была ее обычная походка и ее совсем не беспокоило, что об этом подумают другие. Так случается, когда порядочный человек случайно произносит слово, имеющее двойной, неприличный смысл, но того человека это тоже не беспокоит, потому что он не знает этого дурного смысла.
— Шагов через пятьдесят за поворотом будет поваленное дерево. Там я всегда делаю привал: сижу, курю, размышляю.
Мы прошли эти пятьдесят метров и нам открылась поляна с лежавшим на земле деревом без коры. Неподалеку расположился огромный, не менее метра в высоту, муравейник с большими черными муравьями.
— А эти аборигены не беспокоят? — я показал рукой на муравейник.
— Нет, у них свои заботы. Случается, что какой-нибудь заблудившийся путешественник щипнет за кожу. Я им прощаю, в конце концов, ведь я у них в гостях. Вы знаете, Дик, этот муравейник вызывает у меня особенно острое чувство соприкосновения с природой, она предстает в его лице девственной и нетронутой. Не правда ли?
Элиза присела на лежащий ствол, одернув юбку на коленях. Она была ужасно осмотрительной в этом вопросе, в отличие от других женщин, которые, если у них чуть-чуть не кривые ноги, стараются непременно открыть их всему свету. А эта всегда начеку, не дай бог заголится нога. Я это заметил еще в машине.
— Что вы молчите, Дик, вы равнодушны к этому муравейнику?
— Не знаю, что и сказать, я всегда в лесу отмечал только то, что вызывает опасность. Мне было не до философии и сантиментов.
— Что же вы отмечали, Дик?
— Я же сказал — опасность, — ответил я, располагаясь рядом. — Нет опасности — хороший лес, опасность — плохой лес, но на то он и лес, чтобы от этой опасности укрыть.
Элиза округлила глаза.
— Что же вы, в таком случае, делали в лесу? Вы представляли себя героем романов Фенимора Купера? — в голосе после начального удивления сквозила насмешка.
— Я? — Переспросив, я тянул время, мгновенно считая варианты допустимой информации. Решил, что можно говорить почти все. Это я решил еще раньше, но сейчас окончательно пришел к этому. Почти все, потому что в это «почти» никак не могли просочиться сведения о моих неблаговидных делах. — Я скрывался в лесу, таился, полз через него с автоматом в руках. Лес был для меня и защитником, и врагом одновременно: ведь он укрывал не только меня, но и скрывал моих врагов.
— Вы воевали? Мне казалось, что войны давно закончились.
— Большие закончились, а малые продолжаются.
— И как вас угораздило попасть на эту малую войну?
— По найму, я завербовался.
— Я слышала об этом. Колониальные войска, кажется так?
— Нас называют по-разному, но обычно иностранными легионерами.
— Что вас заставило пойти на это?
— А что заставляет молодых людей воевать неизвестно за кого? Бедность и деньги, которые получают те, которые остаются в живых.
— Мне не приходило в голову, что вы могли быть
— Дельцом?
— Ну, предположим, хотя и затрудняюсь назвать сферу применения ваших способностей более точно. Так вы были бедны?
— Да, двенадцать лет назад, когда разорился мой отец. — В конце концов я не очень врал — умерла тетя, которая заменила мне отца и мать.
Элиза встрепенулась.
— Ваш отец разорился? Боже мой, какое совпадение…
— И ваш тоже? — Да.
— Но вам не пришлось вступать в иностранный легион.
— Да, я вышла замуж за…
— Смелее, вы хотели сказать за миллионера?
— Да, вы угадали.
— Вы любили его? Я имею ввиду — тогда, перед замужеством.
— Не знаю, скорее всего нет. Но я не изменяла потом, как это делают другие.
— Не было поклонников? Что-то непохоже.
— Отчего же, поклонников было сколько угодно.
— Что же вас удерживало?
— Чувство порядочности, мне его привили в моем доме. И брезгливость. Я никого не любила.
— А если бы полюбили?
— Не знаю, вы меня окончательно запутали.
— У меня такая манера разговора с малознакомыми людьми. Так о чем мы говорили немного раньше? — я спросил и едва не рассмеялся вслух, потому что в этот момент очень походил на мистера Тернера, тот тоже постоянно просил напомнить, о чем он только что говорил с вами. — Вы сказали, что вышли замуж за миллионера. Что ж, в этой жизни каждый выбирает сам свой путь: одни удачно выскакивают замуж, другие играют в прятки со смертью. Не смею судить, что лучше.
— Но ведь вам приходилось убивать?
— Я убивал не в камере пыток, а в бою. Убивали меня, убивал я.
— Но это ужасно и негуманно…
— А гуманно, когда обществу наплевать, что молодой человек не может закончить университет, потому что у него нет средств?
— С какого курса вы ушли?
— С четвертого.
— Жаль, что сложилось так, этот легион наложил на вас какой-то особый отпечаток, я сразу почувствовала в вас что-то звериное, неведомое мне раньше. От этого и возникло чувство опасности. Но теперь вы другой, нежели тогда. Вы добрый, хотя и не очень доверяете людям. Извините, Дик, но ведь вы никогда не убивали женщин и детей?
— Конечно, нет. Про это пишут левые газеты. Мы воевали с хорошо обученными солдатами, которые убивали нас тоже очень профессионально, да еще и с патриотическим восторгом, ведь они воевали на своей земле… Давайте не будем больше о войне, меня мутит от этих воспоминаний.
— Хорошо, не будем. Вы правы, неизвестно, что лучше: продать себя в иностранный легион или в постель к нелюбимому человеку. Я, наверное, зря с вами так откровенничаю, накатило что-то, хочется выговориться. Одно оправдание: мы с вами навряд ли когда-нибудь еще увидимся.