Пятый арлекин

Тодоров Владимир

И все-таки, я не пошел к Нине Васильевне, как намеревался, через два дня. Конечно же, не из боязни встретиться взглядом с глазами Будды, вся мистическая чепуха уже забылась мной, а лишь потому, чтобы этой поспешностью не навредить: что могла подумать обо мне Нина Васильевна, когда бы я пришел на второй день после похорон и стал настойчиво просить уступить мне Будду, которого покойник, мол, обещал мне продать еще при жизни. Ничего мне Рачков, естественно, не обещал, но надо же как-то будет приблизиться к цели. Впрочем, и сам Василий Михайлович явился к жене Лаврентьева тотчас после погребения, так что никаких угрызений совести по этому поводу у меня не было, ни перед

собой, ни перед покойником, потому что он сделал бы то же самое, случись что со мной.

Я пришел к Рачковой через неделю, утешая себя по дороге известной народной мудростью: если кто-нибудь опередил меня, значит, — это судьба, и я вообще перестану думать о Будде. Но за квартал от дома я уже бежал, поглощенный одной заботой: увидеть Будду на месте. Упустить его второй раз было выше моих сил.

Я позвонил и замер в ожидании. Нина Васильевна была в квартире одна — как удачно я рассчитал! — и молча провела меня в гостиную. Я шел за ней, скорбно опустив голову, и боялся одного: вот сейчас передо мной возникнет камин с великолепными рельефными фигурками на тарелках из Капо ди Монте, а Будды на месте нет. Но он оказался там же, в центре, окруженный дамами в кринолинах из Севра и Саксонии, на фоне роскошных изделий из Капо ди Монте, и так же снисходительно, как и прежде, смотрел на меня, чуть прищурив внимательные глаза. Желтый зрачок был мертв и слепо торчал посредине лба. Нина Васильевна усадила меня за японский чайный столик и предложила выпить крепкого чая. Я не отказался, для серьезного разговора невозможно представить более сопутствующей ситуации. Она немного отошла от шока, но выглядела больной и разрушенной. Мы молча пили чай, мне не хотелось начинать первому, в подобных случаях лучше всего выждать.

— Я узнала вас, — наконец произнесла Нина Васильевна, — простите меня за ту сцену. Скажите, вы хорошо знали Василия Михайловича?

— Относительно, — я решил не форсировать события, да и вопрос был не так прост, — а почему вы спросили?

— Не знаю, как и ответить, — бесстрастно продолжала Нина Васильевна, — хочу разобраться в смерти Василия Михайловича. Ведь не было никаких причин, понимаете? Между нами сложились прекрасные отношения, на работе у него все ладилось, готовился приказ о его повышении. В карты он не играл, долгов не было, сомнительных компаний не водил, был абсолютно здоров, психическими заболеваниями не страдал. Почему это случилось именно с ним, почему? — Нина Васильевна плакала не склоняя головы, почти беззвучно, только временами совсем по-детски подбирая слезы языком.

— Усталость, обыкновенная усталость, — включил я свое сострадальческое красноречие. Мне было неинтересно говорить о Рачкове, заставляла необходимость завоевать расположение Рачковой. — Вы не представляете, Нина Васильевна, как порой устаешь от всего: от быта, от забот, от повседневности и однообразия бытия, свет бывает не мил, смотришь на все безразличными пустыми глазами…

— Глазами? — вдруг как бы очнулась Нина Васильевна, — вы сказали глазами?

— Да. А что, вам знакомо такое состояние? Оно способно довести до чего угодно, тем более такую тонкую натуру, как Василий Михайлович.

— Я не о том. Понимаете, меня уже неделю преследует одна мысль, но она была неясной, а вы как-то невольно снова натолкнули на нее своими словами, и теперь она выглядит очень даже странно.

— Что выглядит странно? — спросил я, опять ощутив спиной леденящий ужас, уверенный, что услышу нечто такое, что прольет свет на загадочную смерть Рачкова, и это нечто совпадет с моими прежними мыслями.

— За день до смерти Василий Михайлович, перед уходом

на работу, пил кофе. Вид у него был воспаленный, будто он не спал всю ночь. Впрочем, так и было: он просидел в гостиной до утра и курил. Это я потом по окуркам поняла. Я спросила, что с ним происходит, может, он останется дома и я вызову врача. Василий Михайлович как-то странно улыбнулся, с иронией, что ли, вдруг говорит:

— При чем здесь врач, когда у него уже вторую ночь светится глаз!

— У кого? — в свою очередь спросила я, и мурашки поползли у меня по спине. Таким растерянным я своего мужа никогда не видела. Он после моего вопроса будто очнулся, сразу же рассмеялся и отвечает:

— Заговорился, вероятно, от усталости. Глаз засветился на приборе в ЭВМ. Значит, какой-то блок вышел из строя. — Он же работал начальником отдела в АСУ управления матснаба. Я поверила, а с тех пор, как это случилось, тревога не отпускает меня. Что это за глаз на приборе?

Она задумалась, но я сразу понял, о каком глазе упомянул тогда Рачков: этот глаз находился сейчас прямо напротив меня, слепо буравя мое лицо своим пристальным немигающим зрачком — желтая звезда посредине лба Будды. Мне стало не по себе, но я не подал виду и продолжал также уверенно, как и прежде, потому что не привык отступать и считал этого притягательного и опасного Будду своим.

— Напрасно вы придаете какое-то мистическое значение словам Василия Михайловича, тем более, что он сразу же объяснил назначение электронного глаза на приборе. Василий Михайлович просто переутомился, ему следовало отдохнуть, как и вам, Нина Васильевна: уезжайте куда-нибудь, непременно уезжайте, придите в себя.

— Да-да, — покорно согласилась Нина Васильевна, — так и сделаю, пусть только люди придут на девять дней. Обычай нельзя нарушать. А потом уеду недели на две к сестре в Ленинград. Там как раз белые ночи, поброжу одна… Вот только денег раздобуду и сразу уеду…

— Правильная мысль, хотя бы немного успокоитесь, — горячо поддержал я, — а по поводу денег не беспокойтесь, после Василия Михайловича осталась значительная коллекция.

— Нет, — запротестовала Нина Васильевна с неожиданной решительностью, — я ничего продавать не стану. Я знаю, в нее большие деньги вложены, все наши средства. Это память о Василие Михайловиче.

— Я такого же мнения, — стараясь изо всех сил казаться искренним, заговорил я, — пусть так и будет, тем более, что с каждым годом произведения искусства дорожают. Захотите с чем-нибудь расстаться, всегда сумеете продать. Я вам оставлю свой телефон. Если что, звоните, немедленно приду на помощь — и оценить смогу и помочь реализовать.

— Спасибо, — тепло сказала Нина Васильевна, — заранее благодарю за помощь. Извините, я немного устала и мне необходимо отдохнуть. Вы пришли по какой-то причине или выразить соболезнование? Может, Василий Михайлович у вас денег брал взаймы и вам неудобно об этом сказать?

— Что вы, — решительно произнес я, — никаких денег он ни у меня и ни у кого другого не одалживал. А вот есть в коллекции один предмет, который Василий Михайлович мне собирался продать. Так что, если не возражаете…

— Какой предмет? — удивилась Нина Васильевна.

— Да вот он, Будда, — я показал рукой на каминную полку.

— Не может быть, — Нина Васильевна сразу же с недоверием посмотрела на меня, — Василий Михайлович очень дорожил этим Буддой, все не мог налюбоваться, порой и на работу брал, тайком там смотрел. Он не мог вам его обещать. Хотя… в последнее время он как-будто разочаровался в нем и, бывало, неделями не глядел. Иногда даже прятал в сервант. Невзлюбил, что ли…