Пылающие скалы
Шрифт:
— А можно?
— Конечно. Владивосток — радио, теплоход “Борей”. Обычной телеграммой. Я даже постараюсь позвонить, если удастся. Ведь у тебя есть телефон?.. Только это не всегда получается. Далеко очень. Поэтому ты не жди. Пусть будет сюрприз.
— Нечаянная радость. Помнишь у Блока? “Нечаянно радость придёт…”
— “Ночная фиалка цветёт, и скромный цветок её светел…” Я тоже люблю эти стихи.
— Мы очень похожи с тобой.
— Даже страшно иногда делается.
— И мы могли бы не встретиться!
— И каждый бы прожил в своей слепоте.
— Меня не оставляет ощущение
— Нам не на что сетовать. Можно только благодарить.
— Кого? Самих себя? Случай?
— Неважно.
— Ты права! Пусть будет слепая игра больших чисел, которая воспринимается нами как некое стечение обстоятельств. Или заранее запрограммированное пересечение мировых линий? Не стоит задумываться. Это случилось, и я не представляю себе жизни без тебя.
— Я же говорю, что чувствую себя дурой. Ты мыслишь недоступными мне категориями. В космическом масштабе. Там, куда увлекает тебя воображение, не остаётся для меня места. Я теряюсь где-то в пути.
— Но я возвращаюсь к тебе.
— А ты и не улетай. Нигде нет готовых ответов на наши вопросы. Только внутри себя. Не надо ломать голову. Наше сердце распорядится за нас.
— Женский взгляд на вещи. Пережиток матриархата.
— Естественно.
— Я так не могу. Предпочитаю ломать голову. Это идёт от термодинамики, от универсальности её уравнений. У меня есть приятель, скрипач. — Вспомнив Малика, Кирилл улыбнулся. — Так он как-то сравнил Гиббса с Бахом. Даже специально вытащил меня в консерваторию, чтобы проверить. И ты знаешь, поразительно верно! Та же холодная ясность, те же безупречные плоскости, рассекающие мироздание.
— Скрипачи стали разбираться в термодинамике?
— Этот разбирается… Немного.
Подошла сестра с термометром в выстланном марлей лотке.
— Мне пора уходить? — забеспокоился Кирилл.
— Побудь ещё немного… Как трудно расставаться!
— И тебе тоже?
— А ты не видишь?
— Вижу, но так хочется слышать это ещё и ещё. Расскажи мне про свою Атлантиду.
— Нет никакой Атлантиды, милый. Я занимаюсь до крайности прозаическим делом. Фотографирую микроскопические частички, которым, как и нам с тобой, был дан короткий проблеск в вечной ночи, сравниваю. Они прожили своё, наверняка не спрашивая, почему и зачем, и погрузились на дно, обратившись в холодный камень.
— Звёздная пыль. “Что наверху, то и внизу”. Совсем, как у Гермеса Трисмегиста.
— Опять твои любимые алхимики?
— Алхимики, трубадуры, безумцы. Белая роза на жгучей ране… Но ведь все говорят, что ты нашла Атлантиду?
— Вздор. Корреспондент, как обычно, переврал, выдал желаемое за действительное — и пошло-поехало. Ярлыки прилипают прочно, не отодрать, не отмыть.
— Лично я бы не отказался от подобного ярлыка.
— Пожалуй… Мне и самой нравится. Льстит самолюбию, дразнит воображение. Порой думаешь, а чем чёрт не шутит, вдруг правда?
— Даже так? Значит, что-то всё же нашла?
— Ты, конечно, читал диалоги Платона?
— “Тимей” и “Критий”? “В один
— Там говорится о столице атлантов, построенной из чёрного, красного и белого камня. Чёрный и красный извлекли при раскопках на Тире, где за полторы тысячи лет до нашей эры произошло страшное землетрясение, вызвавшее в Средиземноморье настоящий потоп. Оставалось найти белый. Его мы и обнаружили на океанском дне. Он сложен из микроорганизмов, которые жили в пресной воде. Датировка приблизительно совпадает. В одно время с погибшей Тирой в Атлантике затонул неизвестный остров. Только и всего.
— И больше ничего не нашли?
— Ничего.
— Но и этого достаточно. Шутка ли — ещё одно доказательство!
— Косвенное.
— Пусть так. Надо его подтвердить другими.
— Проще решить обратную задачу.
— Как обратную? — не понял Кирилл.
— Обнаружить точно такие же диатомеи где-нибудь далеко-далеко от Геркулесовых столбов. В Андах, например, или же на Памире.
— И что это докажет? — Кирилл привычно замкнул логические звенья. — Ведь твой остров действительно затонул.
— Ты прав. Ничего не докажет… У меня мутится сознание, милый. Я что-то очень устала.
— Покажи термометр. Ого! Тридцать восемь и три! Тебе надо лечь. Я опять измучил тебя, родная, ты вся горишь. — Он помог ей подняться.
— Это от счастья, — прошептала она, едва держась на ногах. — Проводи меня до палаты.
Такой он и запомнил её. И думал о ней все долгие часы полёта под гул моторов, неумолимо умножавших расстояние. В иллюминатор было видно, как подрагивает налитое мощью алюминиевое крыло и трепещет хвостик токоснимателя над непроглядной молочной завесой. Откинувшись в кресле, он вбирал и эту гудящую дрожь, и эту муторную сосущую пустоту, пропуская сквозь себя минуты и километры.
XXIV
После первозданных просторов Приморья и почти космического одиночества подводного мира Москва показалась особенно многолюдной и шумной. Сплошные потоки машин, запруженные людьми тротуары, вечная спешка. Щедро политые мостовые исходили горячим паром, жадно вбиравшим в себя чад выхлопных труб, стойкие молекулы женских духов, освежающее дыхание отшумевшей грозы. Подхваченный стремительным течением, Кирилл окунулся в мелькающую пестроту залитых солнцем улиц, вдыхая ни с чем не сравнимый запах великого города. Его всевластная реальность оттесняла память, смешивая времена, перемещая лица. Что-то отступало, уменьшаясь, как в перевёрнутом бинокле, в невыразимую дымку, терялось среди теней.
Кирилла не покидало ощущение странной раздвоенности. Предвосхищая некие разительные перемены, которые почему-то обязательно должны были случиться здесь без него, он не обнаружил и тени каких бы то ни было судьбоносных сдвигов. Ничего не изменилось, словно он и не уезжал никуда. Многие из его многочисленных знакомых даже не заметили, что он отсутствовал столь долго. “Ты уже вернулся? — был типичный ответ на телефонный звонок. — Так скоро?” Он прожил за этот месяц целую жизнь, а для них, поглощённых насущными заботами, время пронеслось незаметно. Это скорее успокаивало, нежели разочаровывало.