Пылающий Эдем
Шрифт:
– Всего лишь зависть.
– Зависть? – не понял Билл.
– Ну знаешь, всегда найдется кто-нибудь, кто не доволен, что у тебя новая лодка или что тебе везет, и тогда он рвет сети.
– Да, жаль, – сказал Билл.
Он пошел дальше. Бедняки воюют друг с другом. Вот что нищета делает с людьми.
Поднимающийся прилив намочил кроссовки. Он снял их. Недалеко от берега плыла небольшая яхта, возвращаясь в яхт-клуб после круиза, не иначе. Она была так близко, что он разглядел стол на палубе и людей за ним, он слышал их голоса. Пьют вино и едят омаров, подумал
Так это и будет продолжаться: выборы, профсоюзы, законодательство! Вместо того, чтобы действовать по-мужски. А всё такие, как Патрик, с их бесконечными разговорами!
Такие, как Патрик. Вспышка где-то в глубинах памяти – и он почувствовал во рту вкус шоколада и бананов. Добрые руки. Нет, я не бью своих детей. Честное лицо, склонившееся над книгами, что-то объясняет, чему-то учит, предостерегает. В какой-то мере жалко, что он потерял его! Они потеряли то, что между ними было в тот день, когда Патрик спросил его о пожаре в Элевтере, а он отрицал свою причастность к этому и все это время знал, что Патрик до конца ему не поверил. Печально.
А, этот человек – глупец, и всегда им был! Глупец, имеющий добрые намерения. Он пнул песок. Когда делаешь революцию – не до сантиментов. Жизнь устроена по-другому.
Обогнув последний выступ, ведущий к лагуне, он заметил очертания автомобилей и маленького грузовика с потушенными фарами, припаркованных в тени деревьев. Лодка уже подходила к берегу, все огни на ней тоже были потушены, кроме, кажется, габаритных. Его негромко позвали, и он пошел в ту сторону.
Нет никаких чувств ни к кому и ни к чему, когда делаешь революцию.
Жизнь устроена по-другому.
КНИГА ПЯТАЯ
РАССТАВАНЬЯ И ВСТРЕЧИ
Глава 25
Ее тонкие пальцы дергали и царапали одеяло. Когда боль отступила, Агнес откинулась навзничь, крутя головой так, что ее золотые обручи-серьги хлестали по подушке.
– Может, мне теперь немного соснуть, – произнесла она.
Патрик встал и вышел во двор. Если бы его хоть стошнило, тогда бы он освободился от всей этой гадости. Он не был полностью уверен, что она в своем уме или что он, действительно, поверит в то, о чем она ему рассказала там, в маленькой полутемной комнатке, где она теперь лежала.
Женщина, которую он нанял смотреть за ней, сидела на скамейке, бросая горошины в кастрюлю. Когда он подошел, она поднялась. Она благоговела перед его титулом, по еще больше – перед великолепной черной машиной с личным шофером, хотя она и была взята напрокат, чтобы довезти его сюда от аэропорта Мартиники.
– Сядьте, – сказал он.
Унимая возникающую дрожь, он двинулся в конец двора. Двойной ряд бамбука давал тень узкой ровной грядке с овощами. Ветви батата опутывали новый прочный забор. Он оглянулся на дом, купленный им для матери после того, как она отказалась выполнить его просьбу и возвратиться на Сен-Фелис.
– Человеку подобает умереть в том месте, где он появился на земле, – говорила она ему.
А
– Ну, как она? – спросил он.
– Умирает. Ее съедает рак.
В ее голосе звучал упрек, что он не понимал очевидного.
– Я не об этом. Я о том, как у нее с головой. Она понимает, что говорит? Можно верить тому, что она рассказывает?
– Ну, конечно, можно! С головой у нее все в порядке. Попробуйте разговорить ее хоть немного и увидите сами.
– А она не буйствует? Не заговаривается?
– Кто, она? – с возмущением произнесла женщина. – Она остра как обивочный гвоздь, скажу я вам!
Он вернулся в комнату и сел у ее кровати.
– Я тебя разбудил, мама?
– Нет, я не спала. А ты знаешь, есть какая-то прелесть в том, чтобы вот так лежать здесь и ничего не делать, а только вспоминать. Все видится так четко, я даже различаю краски. Я рассказывала тебе когда-нибудь об имении Морьеров? Ах, ну конечно, рассказывала. У них было около трех тысяч акров земли и такие сады, что и представить себе нельзя. Они часто говорили, что это точно такие же сады, как во Франции. И это правда, потому что когда я была во Франции, то убедилась в этом.
Она продолжала говорить, и ее мурлыкающий голос лился так тихо, что Патрику приходилось напрягать слух, чтобы услышать ее.
– Они всегда ездили в Париж, каждый год, и даже со слугами. Но я с ними не ездила никогда. Я была тогда еще очень маленькой. Мне казалось, они ездят туда посмотреть на свои деньги в банке. Говорили, что у них было десять миллионов долларов. Вероятно, так и было. Я знаю, например, что семье Фрэнсисов было до них очень далеко.
– Я хотел бы поговорить с тобой о том, о чем ты рассказала мне раньше, – сказал он настойчиво, и голос его показался ему почти грубым.
– Ладно. Ну что ж, она сама сказала, что вернется на Сен-Фелис умирать. И она почти осуществила это, не так ли? Ты знаешь, я ведь слышала о пожаре. Почему же ты сам никогда мне об этом не говорил?
– А зачем это было делать? Я не люблю говорить об ужасах, а в особенности с тобой. И к тому же я не знал, что это… имеет какое-то отношение ко мне или к тебе.
Кисловатый запах болезни вызвал вновь приступ тошноты. Неясное зеленоватое мерцание солнечного света, сочившегося сквозь скошенные планки оконных жалюзи, вызывало у него головокружение. Он провел рукой по мокрому от пота лбу.
– Да, да. Она мне рассказывала. Я очень хорошо это помню, – повторила Агнес.
– Рассказала тебе о пожаре?
– Нет, нет, – произнесла она с раздражением, – нет. Не об этом, а о своем невозвращении. Вот что я имела в виду. Однако она все-таки возвратилась. Только непонятно, почему? Ах да, да. Из-за сына… Я теперь много чего забываю, Патрик. Это все из-за лекарств против боли. Но все старое я помню. Все-все помню.
– И ты уверена, что не ошибаешься? Например, в этом деле?
В се глазах вдруг вспыхнул знакомый злой огонек.