Раб и солдат

Greko

— Это тебе, — нерешительно сказала она, потупив глаза и смущенно помявшись. Протянула мне те самые красные щегольские чувяки, которые вышивала серебряным галуном. — Просто так хотела подарить. Но не вышло. Считай, мой подарок как благодарность за помощь.

— В щечку можно поцеловать в знак признательности? — осторожно осведомился я, принимая подарок. — У нас так принято.

Даже в темноте можно было разглядеть, как краска залила лицо девушки. Она страстно сверкнула глазами и убежала, ни слова не сказав на прощание.

«Черте что, —

крякнул Вася — Детский сад, штаны на лямках. Девке лет двадцать, а она пунцовой становится от невинного предложения. Как чувяки, что мне подарила. А обувка знатная. Пожалуй, я ее светить не стану. Лучше припрячу до лучших времен».

Коста. Стамбул, начало мая 1838 года.

Через день Фонтон вызвал меня к себе. Я к нему — чуть ли не бегом. Вбежал. Ничего не спрашивал. Вопрос «Ну, как?» был написан у меня на лбу и отсвечивал в обоих глазах здоровенным таким знаком. Как в американских мультиках. Феликс Петрович, как ни старался, не мог скрыть довольной улыбки.

— Ты успокойся, дыши ровнее, — усмехнулся он. — Скрутил я его, шельму! Получасу хватило!

— А-ха! — у меня и слов-то не нашлось. — Не расскажете, как прошло?

— Отчего же не рассказать, коли дело так выгорело удачно? — указал мне на кресло.

Я сел. Он садиться не стал. Расхаживал по комнате.

— Выкупил я у твоих соплеменников пару нужных бумаг. Скопировали из гроссбуха канцелярии Уркварта-Стюарта. Помылся, побрился. Усы стрелой, пробор расчесал. Мундир со всеми регалиями. Ну, и к нему.

— В хан? На квартиру конспиративную?

— Ты что такой торопыга, Костя? — Фонтон был недоволен, что я его перебил. — Сиди ровно. Ушки на макушке. Слушай.

— Молчу, молчу!

— Зачем же в хан? Пусть думает, что я не ведаю об этой его квартире. Еще задумается, откуда узнал? Тебя обязательно заподозрит. Оно нам надо, если не сладилось бы дело?

Давший обещание молчать, я только покачал головой из стороны в сторону.

— Он по вторникам всегда обедает в той самой кебабной, где я тебя впервые с англичашками срисовал. Уж очень он любит эти кебабы из голубей, — тут Фонтон перестал расхаживать, задумался, усмехнулся. — А я, знаешь ли, брезгую. Все вокруг твердят, как это вкусно. Верю. А все равно, ни разу не пробовал и не буду. Черт его знает… Отчего так?

Посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я смогу ответить на этот вопрос.

— Да ни отчего! — пожал я плечами. — Натура. Я вон также не могу есть крольчатину. И нет причин. Просто не могу, и всё! Уже и не задумываюсь.

— Ну, да! — согласился Фонтон. — Натура! Действительно, чего голову ломать?! И то! Ладно! Захожу, значит. Сидит, голубчик, урчит, ест своих голубиные котлетки. Меня сразу заметил. Кивнул благородно. Я в ответ. Потом глазами показываю ему на свободный стул. Он кивает. Сажусь.

— Здрасьте!

— Здрасьте!

— Вы чего здесь? — спрашивает. — Насколько мне известно, кебабы местные

вы не жалуете!

Ухмыляется. Мол, вишь, Феликс Петрович, как у нас разведка поставлена? Всё о тебе знаем!

— Нет, — отвечаю, — не люблю. Но из баранины, отчего же не отведать? Тем более, глядя на вас. С таким аппетитом голубей поглощаете, что, право слово, слюнки текут!

— Грешен, — говорит, — грешен. Может быть, моя единственная слабость!

— Человек с единственной слабостью?! — восклицаю я. — Ох, завидую я вам! Мне бы так!

— Бросьте прибедняться! — отвечает. — Я так считаю, что вы вообще человек без слабостей!

— Мне, конечно, лестно такое мнение. Тем более — высказанное вами, — кивнул так, чтобы пробор мой идеальный показать. — Мерси, как говорится, за комплиманс! Но, все-таки, у меня много слабостей!

— Например? — спрашивает.

— Например, — отвечаю, — страсть, как люблю чужие тайны! Порой ночей не сплю, все раздумываю, как разузнать что-нибудь этакое об интересующем меня субъекте!

— Тут вы лукавите! — оскалился «рыбий глаз», как ты его называешь. — Разве это — слабость?! Это наша профессиональная обязанность! Я и сам, знаете ли, неделями могу не спать, пока чего не выясню, что послужит на пользу моему великому острову!

— Достойно восхищения! — отвечаю. — Англия должна бы гордиться таким верноподданным! Смелым, решительным. И главное — бескорыстным!

Тут он устал обмениваться комплиментами. Чувствовал, что театр дешевый разыгрываю. Отложил голубка очередного, в фарш измельчённого. Посмотрел внимательно.

— Мне тоже приятна столь высокая оценка моих скромных заслуг, — кивнул. — Но вас же не только это так радует? Бессонная ночь не прошла даром? Что-то разузнали?

— От вас, — говорю, — ничего не скроешь!

— Не поделитесь? Я тогда, может, тоже порадуюсь!

— Так я и хотел вас порадовать! Мы же — профессионалы! Должны иногда обмениваться секретами на благо наших Отечеств. Согласны?

— Согласен! — отвечает.

Ну, я тут на стол выкладываю пару бумажек. Вроде, перед собой, но к нему, так сказать, лицом. Понимает, что не нужно притрагиваться, брать в руки. Начинает изучать. Бледнеет. Потом оглядывается по сторонам.

— Поверьте, — успокаиваю я его, — только для ваших глаз! Не зевайте, как устрица, глядя на солнце. Изучайте. И делайте выводы.

Успокаивается, как может. Вздыхает пару раз. А я уже бумаги обратно прячу. Наконец, решается. Поднимает глаза на меня.

— Хорошо! — говорит. — Чего вы хотите?

Фонтон остановился. Смотрел на меня с улыбкой.

— И? — я ждал все-таки более эффектного финала.

— И — вуаля!

Феликс Петрович, как я и желал того, эффектно предъявил мне несколько бумаг — копий писем посла Понсонби к сэру Палмерстону.

— Ловко получилось! — порадовался я.

— Если иметь полную руку козырей, сложно проиграть партию, — назидательно ответил Фонтон. ­– Но не все вышло так, как задумывали.