Рабочий день
Шрифт:
— Или зарежу! — зарычал он, взяв со стола линейку, зажал в кулак и ударил ею по столу. Линейка хрустнула.
— Зачем же линейки ломать? — она подняла на него свои зеленые глаза, а он увязал в них и распалялся.
— Бросим все, уедем. Сегодня же, прямо отсюда! Хочешь, на руках тебя вынесу? Хочешь, в ноги упаду, ноги твои поцелую?
— Ноги? — засмеялась она и повернулась к старухе в очках. — Наталья Васильевна, раньше ноги женщинам целовали?
— Да кто их знает, милочка. Если любили — целовали. Так ведь раньше рыцари были.
— А вот посмотрите, как теперь ноги целуют! — Моргунов с грохотом опустился на пол, ухватил Аню за щиколотку, снял туфлю
— Ну и дурной ты, Алешка! Перестань дурить! — она наклонилась и, чтобы скрыть смущение, долго надевала туфлю.
В коридоре зазвенел звонок — конец работы. Женщины стали одна за другой подниматься и уходить. Аня собрала бумаги со стола. Моргунов опустил свою руку на нее и сказал, чтобы слышала только она:
— Посиди немного.
Она села, нервно теребя обломок линейки.
— Мне, Алешенька, домой идти нужно, — сказала она тихо. — Муж с работы придет, волноваться будет. Он у меня хороший, спокойный — не как ты. Я его люблю.
Женщины уходили с улыбками на губах. В них не было насмешки — улыбки были, скорей, мечтательными, затаенными. Толстая женщина пропела на прощанье: «До свидания, Алеша, желаю вам всего наилучшего». Она вышла последней. Правоторов сидел тихонько в углу, достав записную книжку и углубившись в какие-то свои расчеты. В наступившей тишине голос Моргунова зазвучал серьезней и настойчивей:
— Брось, Аня, смирного, выходи за непутевого. Рискни, Анечка, не бойся. Скажи только слово, одно слово, и мы уедем, куда ты пожелаешь. Не могу я без тебя.
— «Брось», «выходи», «уедем»! Для тебя это просто!
Моргунов сник, втянул голову в плечи.
— Мучаешься? — смотрела она на него, склоненного. — А зачем мне голову морочил, а потом женился? Я только потом узнала, что вы разошлись, — мягко добавила она, будто просила прощения, что вышла замуж.
Моргунов начал с жаром объяснять, что так уж получилось, что он тогда не мог иначе. Потом замолчал — так же резко, как начал.
— Ну, я пойду, — сказала она.
— Не уходи. Скажи только слово!
— Нет.
— Аннушка, милая...
— Нет.
— Ну почему?
Она горько и грустно усмехнулась:
— Потому что уже ничего не изменишь.
— Бывают же ошибки! Прости меня, Анечка, прости дурака! Если б я знал! Пойми ты...
— Не брошу я мужа, и не надо об этом больше. Пусти.
— Ладно, хорошо... Дай я тебя поцелую.
Он поднялся, неловко наклонился над ней, опустил лицо в ее волосы. Она судорожно вцепилась пальцами в его шевелюру и потянула так, что его губы прошлись по ее открытой шее; потом оттолкнула его и сказала резко: «Уходи!» Он пытался еще что-то ей сказать, но она проговорила сердито:
— Уходи! Не хочу, чтобы нас видели вместе.
— Ладно, Анечка, я уйду. Прости меня, — покорно ответил он, натянул шляпу и побрел к двери. У двери он еще раз сказал: — До свиданья, Анечка.
На улице было темно и холодно, дул ветер. Они шли по слабо освещенному заводскому двору, заваленному ржавым железным хламом, потом — по темным заводским задам, заросшим бурьяном, где начинали строить новые цеха, потом полезли через дыру в заборе — так прямее было идти домой.
— Ну что мне делать, а? — идя сзади, жаловался Моргунов. — Может, и в самом деле оставить ее в покое? Но она же мне ночами снится!
— По-моему, уж раз начал, так дальше гнуть надо.
— Да не уйдет она от мужа — чует мое сердце, честная она!
— И когда только ты успел ее высмотреть? — улыбался Правоторов, идя впереди. Пролезши через дыру, он пошел дальше, но перестал вдруг слышать за собой Моргунова. Оглянулся. Вернулся. Моргунов стоял неподвижным темным пятном, прислонясь спиной к забору. Недалеко был поворот дороги, там проходили машины и, заворачивая, пробегали лучами фар по забору. Правоторову показалось в мелькающем свете фар, что Моргунов плачет, — или просто глаза его возбужденно блестели?
— Ты чего? — с тревогой спросил Правоторов.
— Да я, наверно, вернусь, догоню ее, — прохрипел Моргунов. — Она сказала, что не хочет, чтобы нас видели. Может, нам только в конторе нельзя?
— Ну ты, я смотрю, совсем расклеился. Возьми-ка себя в руки! Ты ж мужик — пойдем домой, сядем, поговорим спокойно!
— Не пойду я.
— Не дури, — Правоторов крепко взял его под руку и потянул за собой. — Последнюю ночь на свете живешь, что ли? Завтра — снова день, может, еще лучше, чем сегодня. И завтра, и послезавтра, и еще целая жизнь впереди. И на свете много женщин.
— Да ты что! Каких женщин?
— Н-ну, девушек...
— Иди ты знаешь куда со своими девушками! — рявкнул Моргунов — в темноте блеснули белки его глаз. И — опять за свое: — Нет, я пойду, догоню ее.
— Никуда я тебя не отпущу. Еще натворишь чего. С мужем сцепишься.
— Нет, Сергей, — упрямо сказал Моргунов, — ты иди, иди, а я уж сам. Я только приду и скажу... Одно слово скажу... — он вырвался и пошел в ночную темь, в ту сторону, куда ушла женщина.
И Правоторов пошел домой один, рассуждая так: взрослый ведь мужик, имеет право на свое счастье и имеет право идти за ним до конца — так зачем же его удерживать, успокаивать его, учить жить? А потом стал гадать: что же это за слово такое, которое он ей скажет, которое надо сказать, чтобы она пошла за ним?
НА КРУГИ СВОЯ
Рассказ
Памяти Н. И. Мамина
— Как вас зовут, В. К. Волохов?
— Виктор.
— Сколько вам лет?
— Возраст Христа — тридцать три.
— А на распятие готовы идти?
— Смотря за что.
Волохов впервые в жизни был у писателя и в непривычной, даже необычной, обстановке осторожничал и смущался, несмотря на свою независимую, грубоватую манеру держаться. Дело в том, что ожидал он увидеть солидного, немногословного, многотерпеливого мужа за солидным письменным столом, в благоговейной тиши, куда бесшумно слетаются Музы, — такому можно было и подерзить, а увидел обескураживающе простого, сивого какого-то, небритого старика с засушенным лицом аскета, с юркими глазами в красноватых веках, со ртом, полным железных зубов, из-за которых он шепелявил. Во фланелевой рубашке навыпуск, дешевеньких джинсах и шерстяных носках с залатанными пятками, он сидел по-турецки на старенькой тахте. Волохов сидел перед ним на единственном в комнате стуле; еще в комнате стоял письменный стол, заваленный рукописями, среди которых возвышался допотопный «Ундервуд», больше похожий на кассовый аппарат; рукописи лежали в беспорядке и в неказистом дощатом ящике на полу возле стола — такие ящики, с гвоздями и железками, валяются на задворках магазинов.