Рабочий день
Шрифт:
Расскажу — это тоже к делу относится. К нему не так-то просто прорваться. Присмотрелся: в приемной постоянно народ, в кабинет заходят только по приглашению, да не по одному, а целыми партиями. Секретарь там сидит такая, знаете, красивая, вальяжная — не то что замухрышка какая-то у Гаевского в тресте. Сразу меня приметила: ага, чужак затесался! «Вы к кому?» — спрашивает, а я мнусь, чтоб тут долго не прохлаждаться: «Да по делу, мне тут надо кое-что». А сам, только очередная партия вышла, в кабинет норовлю проскользнуть. Секретарша же — никак не ожидал я от нее такой прыти — одним махом как вскочит, цоп меня за шиворот и вытащила из самых дверей, как волкодав крысенка. Вытащила и головой качает: «Что же это вы? А еще пожилой человек! У нас не принято так». Усадила рядом и объясняет культурненько, как у них принято. Выспросила все, я объяснил. Спросила еще, был ли я у Пикулина. «Был, — машу рукой. — Надоело уже — никаких результатов». — «Хорошо, — сказала и записала что-то. — Я доложу и скажу вам результат. Сейчас можете не ждать, а часа в три приходите. Все равно до трех окошка нет».
В три часа я — как штык. Секретарша
В четыре кто-то вывалился из кабинета, секретарь говорит: «Заходите!» Зашли. Сидит за большим столом сердитый, мордастый — Копелев. Я глянул на него — крепкий мужик, думаю, ухватистый, посмотрю, как он с ними сейчас. «Садитесь!» — махнул он рукой вбок. Мы сели за боковой стол. Подошел, сел впереди. «Илья Савельевич Мартынов? — прочитал он по бумажке и поднял на меня глаза. — Докладывайте. Предисловий не надо, я уже знаю — сразу по существу».
Хорошо, что я сумел сориентироваться; и страх прошел — видно, уж кипеть у меня начинало от этих мытарств, а тут, кажется, должно решиться, будет дело или нет. Помню, показалось мне с секундочку, что мы вчетвером тут в очко схлестнулись: в банке будто приличный выигрыш, Копелев банкует, а я на первой руке. Поставил на весь банк и заказываю. Недобор, перебор или очко? Мне аж весело стало: ох, думаю, сейчас в моих руках — наказать этих ребят, Пикулина с Гаевским. Ушлые они ребята, но наказать их надо! Встал я и понес на них все как есть. «Здесь можно сидеть», — говорит Копелев, а я говорю: «Ничего, постою, я так злее». Начал с того, что я только по документам инженер, а на самом деле никакой не инженер, а рабочий, что меня институт пригласил из дыры в Москву изобретение довести до ума, чтоб за американский патент золотом не платить, а к тому это я, мол, что без предисловий не умею, тем более что в предисловии собака зарыта. Но все это я кратко, четко говорил, без лишних слов. Копелев сидит, молчит, кивает. Говорю: сколько отправили писем, телеграмм, сколько по телефону переговорено, чтоб агрегат изготовили вовремя! Заверили, что агрегат почти готов, а он почти и не начат! А вот мероприятия, которые мы составили в тресте, — помахал я бумагой — хоть бы одно мероприятие для смеха выполнили! Деталей нет, места нет, рабочих нет, к Гаевскому и Пикулину обращаться бесполезно...
Копелев поднимает глаза так, что кажется, сейчас громом шарахнет. А он тихо так: «Ну что, Гаевский, скажешь?» Гаевский: «Иван Платонович, но ведь все равно пустое дело! Бронированных шлангов нет, а без них — не запустить! Мое мнение — надо перенести на следующий год...» — «А что, шланги эти выпускаются в Союзе? — спрашивает Копелев. «Да, но строго фондируемый материал, мы на этот год не заказали, чертежи пришли только в начале года...» — быстро говорит Гаевский, а я смотрю на него и только усмехаюсь: вспомнилось, как он мне две недели назад доказывал, что шланги не нужны... «Отговорки ищешь, — перебил его Копелев. — Если бы хотел заняться, нашел бы и шланги, и все, что надо, а ты заниматься не хочешь. Вам бы все поглобальней вопросы. Сулил бы агрегат миллион — ухватился бы, ночей не спал — решал бы, как запустить, а агрегат мелочь, вам апломб не дает заниматься мелочью, положение не позволяет, каждый в большого начальника играет. Вот ты — только не ври — смотрел чертежи агрегата? Из чего он состоит?» Гаевский начал рассказвать довольно общо про котел, насос и шланги, сразу понятно, что с чужих слов. «Ясно, не смотрел, — машет рукой Копелев. — Ну а ты, Пикулин, знаешь?» Пикулин начал объяснять еще хуже, все округляя воздух руками, — ужом вьется, но виду не подает. Копелев послушал-послушал, покачал головой и говорит: «Вот так... Только и умеете, что руками водить и умные физиономии делать, а признаться смелости нет, что не знаете. Вот он, стиль вашей работы. Все Наполеоны, все готовы руководить взмахом руки. Я не хотел бы лично вас, Гаевский, оскорблять, но это не от большого ума, а, скорей, от лени и зазнайства. Уверен, что ни главный инженер стройуправления, ни прорабы, ни мастера ни чертежей, ни принципа агрегата не знают — зачем подчиненному знать, если и начальник не знает! — Копелев говорил спокойно, даже устало, не повышая голоса. — Вот вам ваша техническая политика... А наверное, спишь и видишь, что бы такое придумать, чтобы шарахнуть производительность сразу этак процентов на сто десять? Ты толковый человек, Яков Самойлович, я знаю, но ничего не придумаешь — все уже придумано до тебя, а тебе надо засучить первому рукава и работать, работать над этим каждый день и своих подчиненных приучать к этому. А таких людей, как Илья Савельевич, привечать надо, условия создавать — смотришь, он тебе и подарит полпроцента производительности...» В общем, в таком духе он накачивал Гаевского, а тот сидит тихий, как мышка, и только голову клонит — стыдно все-таки такому человеку, как мальчишке, нагоняй получать. И Пикулин тихонько сидит, чует, что и к нему все это относится, что и ему еще Копелев даст копоти, только без нас — неудобно при нас своего распекать. В общем, накачал он их. Пожал мне руку
IX. ОКОНЧАНИЕ МОНОЛОГА МАРТЫНОВА
И что мы за народ такой? Без того чтобы начальство рявкнуло, никак не обойтись.
Ну ладно. Вроде пошло дело. Выделили место, начали готовить детали. Да я уж и с людьми в трестовских мастерских перезнакомился; кто может помочь, с теми и схожусь. Начальник мастерских неплохой человек оказался, один бригадир на металлообработке с интересом к делу отнесся. А особенно мне приглянулся там один парняга — Серегой его зовут. Молодой, грамотный, горячий, и, главное, все у него на месте: и руки, и голова, и душа. Полещук привез старый насос, в работу не годится. Я решил, чтоб не искать другой, не терять время, потертые детали в нем сделать заново. «Сделаешь? — спрашиваю Серегу. — Но учти, изделие сложное, такие только по деталировочным чертежам точат. И допуски машиностроительные». А он мне: «Да что вы объясняете? Сам понимаю. Я, — говорит, — наоборот, люблю, когда головой пошурупить надо». И сделал. Я выпросил этого Серегу себе в помощь; без него мне бы и агрегата не поднять. А сам он рыжий-рыжий. Я со своим братом, с рабочим классом, — запросто. Говорю ему как-то: «А ну, рыжий, схимичь-ка мне вот здесь». А он улыбается. «Не рыжий я, а золотой!» И правда, золотой человек. Он мне и точил, и варил, и клепал все, что надо. А когда не могли достать электродвигатель для катка — приволок электродвигатель. Я спрашиваю: «Где взял?» Смеется: «Где взял, там больше нет». — «Украл, что ли?» — «А какая вам разница? — отвечает. — Я так понимаю: если там он без дела, а здесь на пользу, значит, правильно делаю». Я больше и пытать не стал, думаю: черт с ним, мне достанут, так заставлю на место отнести.
Через две недели — это считай, больше месяца прошло уже, как я приехал, — агрегат был почти готов, но без шлангов. Начальник КБ разработал подачу трубами, но, во-первых, тяжело и громоздко, а во-вторых, в гибкие соединения опять бронированные шланги заложены. «Что ты мне эти шланги снова суешь! — ворчит на него Гаевский. — Ведь снабженцам все равно, что двадцать, что двести метров доставать! Двести даже легче — не будет же завод нам в кошелке продукцию доставлять!»
И тут я узнаю, что откуда-то пришел приказ срочно заканчивать объект, на котором намечали крышу агрегатом сделать.
Я — к Гаевскому. «Чего вы волнуетесь? — говорит он. — Пусть Лунин начинает. Никуда он не денется, агрегат подключим по ходу дела». Но сам, смотрю, тоже беспокоиться начинает — как бы опять до Копелева не дошло. Вызвал начальника КБ с проектом. Тот принес. Смотрю: трубы и вставки из резинового шланга: «Не пойдет, — говорю, — по условиям безопасности». — «А вы посмотрите внимательней», — говорит начальник КБ. Посмотрел я внимательней, прочел все примечания. Да-а, не так прост начальник-то — столько оговорок заложил, что, если их всех выполнять, работать невозможно. «Нет, говорю, — я против».
Два часа Гаевский бился со мной.
И зачем я только тогда согласился? Уговорили, как дурачка! Знать бы, что из этого получится! Лишний раз жизнь доказала: умри, но стой на своем, если прав!
Чего-чего, а этого у него не отнять — уговаривать он умеет. Слона заговорит, а где уж мне. Научные решения, говорит, очень и очень часто разбиваются о практику, на производстве все приходится упрощать и заменять. Дюжинами он мне приводил примеры, как они применяют проекты, потому что институты закладывают в них все поновей да посложней. Но главное, чем он мотивировал — что бронированные шланги могут прийти в самом конце года или даже в начале следующего, а агрегат уже может работать, давать эффект, люди будут привыкать к нему, учиться работать. И потом, почему мы должны страдать от невыполнения плана новой техники? Дело даже не в премии, а в том, что оно испортит все показатели, хотя и премия — тоже немаловажная вещь: людей надо поощрять. Да вы, мол, и сами, я думаю, не возразили бы получить вознаграждение за свои хлопоты, и ваше руководство возражать не будет, если вы привезете акт о внедрении, — ведь и ваш институт будет оформлять премию...
И еще одна деталь была, черт бы ее побрал, и я ее, конечно, в уме держал. В этом году истек срок моих авторских прав, и охота была получить хоть какую-нибудь сумму — я уж не говорю о тысячах, а хоть бы свои собственные расходы перекрыть, хоть бы перед старухой оправдаться и чтоб хоть она за меня порадовалась.
Короче, согласился. Гаевский тут же дал задание Полещуку в два дня изготовить подачу. А я занялся бригадой — начал с ней занятия проводить.
Бригада, я посмотрел, неплохая, бригадир тоже неплохой, толковый. Рабочий класс, я вам скажу, — он ведь разный бывает: или ему двадцать, или сорок лет; или у него пять, или у него десять классов образования; или они по одному, или вместе работают. Опять же, какая бригада и какая работа. Кровельщики, я знаю, всегда дружно живут, народ все здоровый, громкий, спокойный — работа такая: суеты не терпит, все особняком, наверху, ближе к небу.
Раньше, я помню, залезешь на крышу и душа радуется. Все лишнее внизу осталось, а здесь благодать: солнце, ветер, небо, кругом далеко видать синий простор. Хорошо это действует, успокоительно, до сих пор люблю. Теперь, правда, немного по-другому: стоишь и смотришь, и видишь уже не солнце и не небо, а город перед тобой, другого края не видать, где-то за горизонтом, и все крыши, крыши, крыши, заводы, дома, фабрики, школы, больницы — и под каждой крышей, знаете, люди — город, он аж шевелится весь — столько людей, и столько среди людей неурядиц, горя человеческого, столько крови, пота, нервов, что кажется, не только человек состоит из крови, пота, нервов, а весь город и что кровь эта, пот и нервы у меня с ним общие, и, когда он шевелится, чувствую, как мне больно от его шевеления.