Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Юнгер Эрнст

И все же намного более интересны символы, которые старается произвести из себя второе сознание. Мы не только работаем с искусственными членами, как не работала ни одна жизнь до нас, но мы также находимся в самом центре построения странных областей, в которых благодаря применению искусственных органов чувств создается высокий уровень типичного соответствия. Этот факт, однако, находится в тесной связи с опредмечиванием нашей картины мира и, таким образом, с нашим отношением к боли.

Здесь в первую очередь следует назвать революционный факт фотографии. Световое письмо — это род констатации, за которой признается характер документа. Мировая война явилась первым крупным процессом, который был заснят таким образом, и с тех пор не было ни одного значительного события, которое бы не фиксировалось, в том числе искусственным глазом. Единственное стремление здесь заключается в том, чтобы увидеть пространства,

закрытые для человеческого глаза. Искусственный глаз проникает сквозь слои тумана, атмосферные пары и тьму и даже преодолевает сопротивление материи; оптические камеры работают в морских глубинах и на большой высоте шаров-зондов.

Снимок находится вне зоны чувствительности. Ему присущ телескопический характер; заметно, что на событие смотрит нечувствительный и неуязвимый глаз. Он фиксирует как пулю в полете, так и человека в тот момент, когда его разрывает граната. Это свойственный нам способ видеть; и фотография есть не что иное, как инструмент этого нашего своеобразия. Примечательно, что это своеобразие пока весьма мало заметно в других областях, скажем, в области литературы; но, без сомнения, — если нас здесь еще что-нибудь ждет, как в области живописи, — на смену описанию тончайших душевных процессов придет новый род точного, предметного описания.

В «Рабочем» мы уже указали на то, что фотография — это оружие, которым пользуется тип. Видение есть для него акт атаки. Соответственно растет стремление сделаться невидимым, проявившееся уже в мировую войну под видом «маскировки». Боевая позиция утратила обороноспособность в тот момент, когда ее стало возможным вычислить на фотографии летчика ближней разведки. Такое положение дел непрерывно приближает к большей пластике и предметности. Уже сегодня есть огнестрельное оружие, оснащенное оптическим прицелом, есть даже летающие и плавающие машины атаки с оптическим управлением.

В политике фотография тоже относится к оружию, которым пользуются все с большим и большим мастерством. В частности, у типа, по-видимому, обнаруживается средство выявлять индивидуальный, то есть более не соответствующий его притязаниям характер противника; личная сфера уже оказывается несостоятельной перед фотографическим снимком. Также его образ мыслей меняется быстрее, чем его лицо. Существует очень коварный метод использования на плакатах снимков убитых в политической борьбе.

Таким образом, фотография — это выражение свойственного нам, хотя и ужасного, способа видеть. В конце концов, здесь перед нами некая форма сглаза, своего рода магическое овладение. Это очень хорошо можно ощутить в тех местах, где жива еще другая культовая субстанция. В тот момент, когда возникает возможность сфотографировать такой город, как Мекка, он входит в колониальную сферу.

Нам присуще странное и трудноописуемое стремление придавать живому процессу характер препарата. Там, где сегодня совершается какое-нибудь событие, оно окружено кольцом объективов и микрофонов и освещено огнями вспышек. Во многих случаях само событие отступает на задний план перед «переводом»; то есть оно в значительной мере становится объектом. Так, нам уже известны политические процессы, заседания парламента, соревнования, подлинный смысл которых состоит в том, чтобы быть предметом планетарного перевода. Событие не привязано ни к особому пространству, ни к особому времени, поскольку оно может быть повторено в любом месте и сколь угодно часто воспроизведено. Это признаки, указывающие на большую дистанцию, и возникает вопрос, не имеется ли у второго сознания, которое мы видим за неустанной работой, центра, исходя из которого можно в некотором более глубоком смысле оправдать растущее окаменение жизни.

Еще отчетливее факт отдаления проявляется в проекциях — в отражении снимков во втором, уже не доступном для чувствительности пространстве. Наиболее ясно мы это видим там, где перед нами предстает наше собственное отражение, будь то в случае, когда мы наблюдаем свои движения в фильме, или же в случае, когда мы слышим свой голос как голос чужого.

Вместе с прогрессирующим опредмечиванием увеличивается степень, до какой возможно выносить боль. Кажется, будто человек обладает стремлением создать пространство, в котором боль, причем в совершенно ином смысле, чем еще недавно, может рассматриваться как иллюзия. Под этим углом зрения стоило бы подробнее заняться явлением кино, относительно которого Тертуллиан мог бы повторить все, что мы читаем в его сочинении против зрелищ. Например, приводит в недоумение дикий смех, который вызывает киногротеск, состоящий исключительно из нагромождения неприятных и досадных инцидентов. Также показательна склонность к математической фигуре, вызываемая, скажем, появлением механических процессов, сопровождающих и прерывающих

действие. Есть ряд соответствующих фильму движений, таких, как движение лыжника, чей выверенный бег происходит среди ледяного ландшафта. Сюда также относится царство масок, марионеток, кукол и рекламных фигур, — царство, в котором искусственные существа двигаются при звуке голосов, возникших механическим способом. Далее следовало бы назвать поразительный синхронизм, включающий между показом состояний чрезвычайного комфорта кадр катастрофы, которая в то же самое время опустошает часть планеты. В поведении зрителей бросается в глаза, что их участие происходит беззвучно; и это молчание абстрактнее и ужаснее, чем дикое бешенство, которое можно наблюдать на южных аренах, где до сего дня в виде боя с быком сохранился пережиток античных игр.

По этому поводу заметим, что при наблюдении боя с быком, который возник, вероятно, из древнего культа земли, собственно впечатление от боли скрадывается благодаря ритуальной закономерности. То же самое наблюдение напрашивается там, где кровавое столкновение происходит при соблюдении сословных рыцарских правил, то есть, скажем, на поединке. В мире рабочего ритуал замещается точным техническим процессом, в равной мере аморальным и нерыцарским. Этос этого процесса — и тот факт, что можно вытерпеть высокую степень боли, указывает на этот процесс — сегодня, правда, еще неизвестен.

Скрытое устройство искусственных органов чувств показывает пространства, в которых катастрофа играет большую роль. Там передача приказа должна быть надежнее, стремительнее и неуязвимее. Мы приближаемся к тем состояниям, в которых известие, предупреждение, угроза должны достигать любого сознания в считанные минуты. За характером наслаждения, присущим таким тотальным средствам, как радио и кино, таятся особые формы дисциплины. Можно предположить, что это будет обнаруживаться также по мере того, как участие, подключение, в частности, подключение к радиовещанию, будет превращаться в обязанность.

15

То что в случае этих явлений речь идет не столько о технических изменениях, сколько о новом способе жизни, наиболее ясно заметно в том, что инструментальный характер не ограничивается собственно зоной орудия, а старается подчинить себе и человеческое тело.

Во всяком случае, это составляет суть того своеобразного процесса, который мы называем спортом и который следует отличать от игр древних так же, как нашу олимпиаду — от греческой. Существенная разница состоит в том, что в нашем случае речь идет гораздо в меньшей степени о соревновании, нежели о неком точном измерительном процессе. Это явствует уже из того, что здесь не требуется ни присутствия противника, ни присутствия зрителя. Решающим, скорее, является присутствие второго сознания, которое фиксирует результат с помощью рулетки, секундомера, электрического тока или фотографического объектива. Там, где существует эта предпосылка, безразлично, происходят ли бег, метание, прыжок на дорожках, находящихся рядом друг с другом, или на дорожках, из которых одна расположена на Родосе, а другая — в Австралии.

Странная склонность фиксировать рекорд в цифрах вплоть то мельчайших пространственных и временных долей, проистекает из потребности быть детальнейшим образом осведомленным о том, чего способно достичь человеческое тело как инструмент. Можно удивляться таким явлениям, но нельзя отрицать, что они налицо. Они тотчас же становятся абсурдны, когда их рассматривают не в символическом контексте.

Когда мы видим, как прыгуны один за другим отрываются от лыжного трамплина, или как автогонщики в своих обтекаемых шлемах и униформах проносятся мимо, точно стрелы, то у нас возникает впечатление, едва ли отличимое от впечатления, производимого какой-нибудь машиной особой конструкции. Это положение дел выражается также и в человеческом габитусе. Спорт, в нашем смысле слова, существует совсем не так давно, но тем не менее фотографии первых спортсменов с бородами и в гражданской одежде кажутся уже диковинными. Новое лицо, как его можно сегодня найти в любой иллюстрированной газете, выглядит иначе; оно бездушно, словно сделано из металла или вырезано из особого дерева, и у него, несомненно, есть подлинная связь с фотографией. Это одно из тех лиц, в которых находит свое выражение тип или раса рабочего. Спорт — часть процесса работы, который отражен здесь с еще большей четкостью по причине отсутствия собственно целесообразности. Кроме того, из этой констатации можно будет легко увидеть, что известные любительские соревнования, в сущности, имеют своим основанием старые сословные оценки. С этим связано то, что спорт затрагивает прежде всего те области, которые еще сохранили в себе остаток придворных традиций, как, скажем, скачки и теннис. Занятие спортом — это, несомненно, самая настоящая профессия.