Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли
Шрифт:
Когда рассматриваешь эти фигуры даже чисто внешне, не покидает впечатление, что они уже во многом вышли из зоны чувствительности. Плоть, дисциплинированная по собственной воле и одетая в униформу с такой скрупулезной тщательностью, порождает представление, что она стала более безразличной к ранению. Тот факт, что сегодня мы вновь способны выносить вид смерти с большей холодностью, не в последнюю очередь объясняется тем, что мы уже не чувствуем себя в нашем теле уютно, как раньше. Так, собственно, уже не в нашем стиле прерывать воздушные мероприятия или автогонку, если произошел какой-то несчастный случай со смертельным исходом. Инциденты подобного рода находятся не вне, а внутри
Спорт образует лишь одну из областей, в которых можно наблюдать закалку и заточку, или же гальванизацию человеческих очертаний. Не менее примечательным кажется стремление рассматривать телесную красоту, руководствуясь также иными критериями. Здесь тоже существует тесная связь с фотографией, и в частности, с фильмом, который как раз обладает, модельным характером. Спорт, общественные бассейны, ритмические танцы, а также реклама неоднократно предоставляли глазу возможность привыкнуть к виду обнаженного тела. Тут идет речь о вторжениях в эротическую зону, смысл которых еще не раскрыт, хотя уже может угадываться.
Такие явления переходной эпохи особенно показательны своей двусмысленностью, которая выражается, например, в том, что необходимое изменение сначала является человеку как некий новый род свободы. Так, непривычно видеть, что сфера тончайшего индивидуалистического наслаждения и наслаждения самим собой, а равно и психология внезапно начинают производить из себя точный измерительный процесс. В частности, психотехническая методика все более отчетливо выступает как ремесленный инструмент, с чьей помощью пытаются определить точную меру требований, которые должны предъявляться к расе или, что то же самое, к типу. Понятия, как, например, мгновение страха, которое получило разработку в связи с объяснением дорожно-транспортных происшествий [70] , рисуют картину предметного характера, присущего этим требованиям.
70
Такие формулы, как «реконструкция состава преступления» свидетельствуют, впрочем, об измененном и в значительной мере аморальном понимании виновности.
Наконец, следует еще указать на то, до какой степени тело стало предметом также и в медицине. Здесь тоже обнаруживается только что упомянутая двусмысленность. Так, наркоз, с одной стороны, является освобождением от боли, а с другой стороны, превращает тело в объект, наподобие безжизненного материала, открытый для механического вмешательства. К числу мелких наблюдений, которые можно собрать в наших городах, принадлежит и новое пристрастие к анатомическому восхвалению лечебных средств; можно увидеть, скажем, как снотворное воздействует на слои взятого в продольном разрезе мозга. На подобного рода демонстрации еще не так много лет назад было наложено табу.
16
Мы собрали целый ряд данных, из которых явствует, что наше отношение к боли действительно изменилось. Дух, который вот уже более ста лет оказывает формирующее воздействие на наш ландшафт, — без сомнения жестокий дух. Он оставляет свои следы и на человеческом составе; он удаляет мягкие черты и закаляет плоскости сопротивления. Мы находимся в таком состоянии, когда еще способны видеть потерю; мы еще ощущаем уничтожение ценности, уплощение и упрощение мира. Но уже подрастают новые поколения, очень далекие от всех традиций, с которыми родились мы, и удивительное чувство возникает от наблюдения за этими детьми, из которых кто-то еще доживет до 2000 года. Тогда, вероятно, исчезнет последняя
Между тем вся величина положения представляется уже отчетливо. Правда, всякий действительный ум XIX столетия уже видел его, и каждый из этих умов, начиная с Гёльдерлина и выходя далеко за границы Европы, оставил после себя тайное учение о боли, — ибо здесь кроется собственно пробный камень действительности.
Сегодня мы видим, как долины и равнины заполняют военные лагеря, развертывание войск и учения. Мы видим, как государства, грозные и вооруженные как никогда прежде, во всех своих частностях нацелены на развертывание власти и распоряжаются такими командами и арсеналами, в назначении которых не может быть никакого сомнения. Мы также видим, как единичный человек все отчетливее обнаруживает себя в том состоянии, когда его без раздумий могут принести в жертву. При взгляде на это возникает вопрос, не присутствуем ли мы на открытии спектакля, в котором жизнь выступает как воля к власти и более ничто?
Мы видели, что человек становится способным противостоять атаке боли в той мере, в какой он способен изъять себя из самого себя. Это изъятие, это овеществление и опредмечивание жизни непрестанно возрастает. За эпохой большой уверенности с ошеломляющей быстротой последовала иная эпоха, в которой преобладают технические оценки. Господствующие тут логика и математика являются чрезвычайными и достойными удивления; догадываются, что игра слишком тонка и логична для того, чтобы ее мог выдумать человек.
Однако все это не освобождает от ответственности. Когда человек, углубившийся в опасное пространство и приведший себя в полную готовность, предстает в своем одиноком положении, то сам собой напрашивается вопрос, к какой точке относится эта готовность? Та власть должна быть великой, способной подчинять человека требованиям, которые предъявляют машине. И все же взгляд тщетно будет искать высот, которые доминируют над чистым процессом упорядочивания и вооружения и не подлежат никакому сомнению. Напротив, не остается никакого сомнения в сравнивании с землей древних культов, импотенции культур и скудости посредственных актеров.
Отсюда мы заключаем, что мы находимся в последней и причем чрезвычайно примечательной фазе нигилизма, которую знаменует то, что новые порядки уже продвинулись далеко вперед, а соответствующие этим порядкам ценности еще не стали видимы. Если схвачено своеобразие этого положения, то открывается и якобы столь непротиворечивая перспектива, в которой находится здесь человек. Мы постигаем сосуществование высокой организаторской способности и полной цветовой слепоты по отношению к ценности, вере без содержания, дисциплине без легитимации — короче, вообще к заместительному характеру идей, устройств и лиц. Мы постигаем, почему в такое инструментальное время в государстве хотелось бы видеть не всеобъемлющий инструмент, а культовую величину, и почему техника и этос таким удивительным образом приобрели равнозначность.
Все это суть предзнаменования того, что та сторона процесса, которая зиждется на повиновении, тренировке и дисциплине, короче, на воле, осуществлена уже в полной мере. И еще никогда не было более благоприятных предпосылок для превосходящего чистую волю волшебного слова, придающего смысл муравьиной добродетели, которую не стоит ставить слишком низко. То, что сам человек обладает глубинным знанием об этом своем положении, выдает его отношение к пророчеству; во всех государствах существующий порядок представляется ему лишь как основание или как переход к будущему порядку.