Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли
Шрифт:
В таком положении, однако, боль выступает как единственный критерий, который может. дать надежные объяснения. Там, где не выдерживает никакая ценность, направленное на боль движение будет существовать как поразительный знак; в этом движении выдает себя негативный оттиск метафизической структуры.
Из этого определения для единичного человека в практическом отношении вытекает необходимость принять вопреки всему участие в вооружении, — пусть он увидит в нем подготовку к закату, пусть на холмах, где обветшали кресты, а дворцы превратились в руины, он ощутит беспокойство, которое обычно предшествует воздвижению новых полковых знамен.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Работа над этим переводом началась еще в 1997 году, когда Эрнст Юнгер, давно достигший «библейского возраста», еще продолжал писать. Наиболее весомые плоды его творчества, охватывающего почти восемьдесят лет, — дневники и эссе. Они не просто зеркало времени, отражение века, поколений и возрастов, которыми отмеряется история. Их автора можно назвать свидетелем эпохи: он уловил и описал внутренние силы времени. Роль свидетеля
Мы пошли бы по ложному пути, если бы стали искать их исток в какой-либо теоретической конструкции, предлагающей переводчику руководствоваться выбранной интерпретативной схемой. Если зрение погружено в схематическое пространство, которому свойственно членение на черное и белое, оно становится бесцветным. Ведь гораздо проще и легче двигаться в пределах, предписываемых мнимой альтернативой бесконечных «за» и «против», «уличения» и «оправдания», «принятия» и «неприятия». Но здесь едва ли можно обнаружить ответственность, она бежит этих мест. Fallaciae opticae, оптический обман — одно из любимейших юнгеровских выражений — обозначает ситуацию, характерную для неточного зрения, соблазненного расставленными повсюду силками идеологий. От «партийной» слепоты, возведенной в ранг достоверного знания с его «ясностью» целей и «определенностью» задач, исцеляет лишь свет целого, приходящий со стороны самих вещей мира. Таким образом, требование к переводчику, исходящее не откуда-то извне, а от его прямого предмета, будет заключаться в следующем: не совершать ничего кроме того, что диктует сам текст. Иными словами, задача переводчика состоит в соответствии тексту, чей основной характер — в соответствии, соразмерности бытию, гештальту.
Такое по сути феноменологическое требование к читателю и переводчику основано, стало быть, в самой специфике текста, в самой работе автора со словом. Akribeia [71] , точность юнгеровской эссеистики — его феноменологии — есть главным образом точность описания. Вместе с Эрнстом Никишем, равно как и со многими другими внимательными читателями Эрнста Юнгера, можно лаконично сказать: Er spricht aus, was er sieht [72] . Главную роль при этом играют острота взгляда и острота пера, а не систематизация или историософское конструирование. Источником этих описаний является опыт, непосредственное переживание участника событий. Однако примечательно еще и то, что автор прекрасно владеет как микроскопическим, так и макроскопическим зрением, обладая странным взглядом «человека с луны».
71
В филологии акрибия означает абсолютную точность при издании текста: безупречность справочного аппарата, отсутствие ошибок и опечаток в наборе, полное владение всеми источниками издаваемого текста и комментариями к нему для обозначения разночтений.
72
он говорит то, что видит (нем.).
Мартин Хайдеггер, внимательно читавший «Рабочего» в первой половине 30-х гг. и оставивший на полях своего личного экземпляра многочисленные плотные замечания, очень метко охарактеризовал и саму работу, и ситуацию, в которой она возникла. «Ein hellsichtiges Buch», зоркая книга. Цитата взята из его статьи «О, динии”» 1955 года — интересного ответа на посвященное ему эссе Юнгера «Через линию», опубликованное пятью годами раньше. Хайдеггер увидел требование времени «выучиться» «смотреть на настоящее в оптике „Рабочего”». Труд Юнгера «имеет вес», потому что его «описания (Beschreibungen) открыли глаза» и «позволили говорить»… На что? О чем? Хайдеггер ведет речь о новой действительности, связанной с явлением рабочего. О действительности, которая рождалась на глазах современников и никак не позволяла подогнать себя под существующие масштабы.
В эссеистике Эрнста Юнгера можно увидеть стремление к непосредственности и непредвзятости, в целом характерное для философских течений так называемого interregnum’a. Первоначальным, определяющим для автора является переживание, переживание тотального события войны, существующего «на рубеже двух эпох» и задающего меру всей последующей жизни. И именно из него, как из граничной черты, возникает новый опыт сущего, схваченный и выраженный в описании. Эта взаимосвязь позволяет полнее раскрыть своеобразие эссеистики Юнгера в ее отношении к времени. Итак, перед нами «диагноз эпохи» [73] , понимаемый как ее критика, как выражение кризиса времени, ответственное свидетельство на «суде мировой истории». Задача книги «Рабочий» превосходно формулируется самим автором в «Предисловии к первому изданию»: «Показать гештальт рабочего по ту сторону теорий, по ту сторону партийных различий, по ту сторону предрассудков…»
73
«Zeitdiagnose» —
Книга может читаться по-разному, но не однозначно. На первый взгляд она производит впечатление пестрого мозаичного ковра. Однако здесь имеются два плана. Это эссе можно, скорее, уподобить трубе калейдоскопа, где каждый новый поворот и каждый новый взгляд порождают множество и разнообразие фигур. Тем аспектом, той перспективой, которая собирает цветные фрагменты феноменального мира в единое целое как раз и является гештальт рабочего. А ключом к оптике Юнгера в целом является гештальт или «смена гештальта» [74] . Как говорится в объемном примечании в конце книги, понятия «гештальта», «типа», «тотальности» суть органические понятия. Они необходимы как инструменты, с чьей помощью можно наблюдать и описывать действительность.
74
В своем позднем эссе «Прогнозы», которое должно быть поставлено в один ряд с «Рабочим», «Стеной времени» («An der Zeitmauer») и «Ножницами» («Die Schere»), Юнгер говорит о смене гештальта богов. Борьба титанов и сумерки богов метаисторичны: они вторгаются в историю из природы и космоса. Боги уходят, раскованный Прометей появляется вновь как гештальт рабочего. Но, как и Гёльдерлин, Юнгер предвидит возвращение богов (JungerE. Prognosen. — Munchen: Bernd Kluser, 1993).
Важным подтверждением этих мыслей явилась фраза, прозвучавшая в одной из многих бесед, которые состоялись за время моих занятий «Рабочим»: «…Можно писать так, как есть — и без комментариев! Текст Юнгера прост — тем он и интересен. И не нужно создавать сложностей в переводе, чтобы читатель не подумал, будто с ним играют в прятки». Действительно, подробные маргиналии переводчика выглядели бы нелепо, были бы неким atopon. Так же неуместно было бы вчитывать в текст «политическую корректность» и сглаживать его там, где он не хочет быть гладким. Надо позволить юнгеровскому слову прозвучать во всей его полноте, оставив привычку слушать только себя.
В «Рабочем» и сопровождающих его эссе нет терминологии. В этом проявляется одна из специфических черт языка «Консервативной революции». Здесь термины и понятия уступают место образам и символам. Это не мешает языку Юнгера оставаться строгим, правда, не в смысле школьной философии. И работа над переводом этого языка ничуть не легче, чем поиск терминологических соответствий. Я попробую остановиться лишь на некоторых, наиболее значимых образцах.
Нет нужды говорить о том, что немецкое слово «Gestalt» является трудным для перевода, особенно в его философском употреблении (можно, скажем, вспомнить угловатые попытки передать гегелевский «Gestalt» как «формообраз»). Было бы весьма неверно утверждать, что это форма, которая отличается от содержания. «Образ» (нем. «Bild») также не годится, поскольку отсылает к чему-то наглядному или воображаемому (даже если речь идет о «первообразе»), тогда как «гештальт» для Юнгера есть, скорее, нечто такое, что таится за явлениями. «Фигуре» же в его языке отводится совершенно особое место, как нам показывает «Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо» (1938). В то же время такой перевод, как «гештальт», хотя и остается сначала непрозрачным, однако в процессе чтения «обрастает» смыслом [75] . При переводе следует иметь в виду, что юнгеровская «концепция гештальта» испытала определенное влияние культурфилософии Шпенглера, равно как и гештальт-психологии и «психологии целостности» [76] . Таким образом, здесь учитывается существующая переводческая традиция. Конечно, гештальт Юнгера имеет совершенно особые черты. Но не стоит пугаться вышеназванной параллели и отвергать ее вовсе (так делает, например, французский переводчик «Рабочего» Жюльен Эрвье, который также испытывает большие затруднения с этим термином. — См. «Замечания к переводу» в: Junger Е. Le travailleur. Paris, 1989). Разумеется, юнгеровский гештальт — не психологическое понятие. Однако здесь можно усмотреть единство хода мысли и интуиции, присутствующей в понимании зрения.
75
Ведь именно в этом состоит замысел «органических понятий».
76
В Лейпциге Юнгер слушал лекции Феликса Крюгера.
Что касается слова «Arbeiter» то, передавая его как «рабочий», я надеюсь охватить как можно больший спектр значений. Ведь сам «мир работы» носит тотальный характер. Рабочий не помещается в рамках экономического измерения, и в этом свете такие варианты, как «работник», «труженик», «трудящийся» оказываются весьма ограниченными. Отсюда понятна интенция французского переводчика, который избегает слова «l’ouvrir» и останавливается на «le travailleur».
Еще одним ключевым словом является слово «Haltung», поскольку занимает важное место в военной метафорике текста. В переводе «позиция» следует слышать не только «поведение», «настроение», «установка», но и «стать», «поза», «выправка».