Рабочий

Эсаул Георгий

Да, у меня не раз возникала мысль снимать прием пациентов на скрытую камеру для потомков.

Что узнают о нас наши потомки: фильмы? останкинские телебашни? французские шарманки?

Это все несерьезно, а прием рабочих в медицинском кабинете венеролога — жизненно важно, и для потомков, несомненно, интереснее, чем картинки из Камасутры.

Я купила камеру китайского производства, но она сломалась, и я теперь коплю на новую камеру, компактную, но в то же время с высоким разрешением, а она — дорогая, как золото на мировом рынке.

Скрытые

съемки в моем кабинете — познавательно для науки; я дома по записям прочту эмоции пациентов на осмотре, что станет полезным для моей дальнейшей карьеры, а я поступлю ещё и на психолога.

Венеролог-психолог — новое в Российской медицине.

Флаг России давно поменялся, но остается новым, и я считаю полоски: правильно ли — на русских, или на французских они местах?

Вы не снимали трусы, а трусы ваши — флаг, но иного, не российского цвета.

Полагаю, что только пираты развешивали черные флаги, а у вас на трусах нет черепа с костями, так что они не пойдут на пиратский флаг для увеселения пиратов и их барышень.

Не люблю пиратских барышень, потому что они — дурного поведения, и, наверняка, все с венерическими болезнями и лобковыми вшами.

Представляете, вы сейчас выйдете из поликлиники, довольный медосмотром, найдете на улице красивую барышню в белом свадебном платье или в норковой дорогой шубке Царицы.

У меня нет денег на шубку, и в скором времени не заработаю, потому что коплю на камеру для скрытой съемки — так повар копит деньги на новый котел вместо дырявого старого.

Вы поцелуете барышню, а с барышни на вас прыгнет вша залетная!

Ужас! Ужас!! Ужас!!! — врачиха прикрыла глаза ладошками, затем жалобно, но с настырностью протянула: — Мужчина, у вас трусы пиратские, ну, уберите, уберите руки с гениталий.

Что вы там от меня прячете запретное?

Ваша скромность наводит меня на дурные мысли, что вы непременно прячете лобковых вшей и сифиломы — чем дольше стоите, прикрывая срам, тем больше у меня подозрений — так каннибалы варят миссионера.

Мой бюст обвиснет от старости, пока я жду вас, осанка сменится, вырастет горб, а ноги растолстеют, и вены надуются, как змеи.

Сейчас я посмотрю на вас строго, величаво и недоступно для простых слесарей.

Вы почувствуете на себе мой леденящий взгляд, он вас запугает, и грозная добродетель слетит с вас вместе с робостью. — Врачиха пристально взглянула Лёхе в глаза, будто карала его за убийство судьи, пропустившего апелляцию.

Лёха не поддавался на взгляд врачихи, держался за гениталии и проклинал медицину и испанских конкистадоров, которые изобрели сифилис и подарили его индейцам Южной Америки.

Врачиха перехитрила Лёху, она, посмотрела в окно, Лёха проследил за её взглядом, будто в окно рвался вампир, и тут же сильно, двумя ладошками девушка ударила Лёху по ушам (которые недавно осматривал ушник).

Лёху контузило, он почувствовал себя в тракторе, а трактор подорвался на

мине времен войны, и из бензобака хлещет алкогольный керосин.

В ушах звенело Ростовскими колоколами, Лёха машинально схватился за уши:

— Ай, больно!

Молодая врачиха упала перед Лёхой на колени, словно молила царя о пощаде.

Она жадно смотрела на редкие волосики на лобке Лёхи, на сам лобок, на пенис — нет ли сифилом?… и Лёха, когда на миг открыл глаза, понял, что самые добрые и самые жестокие геи Амстердама, а также проститутки дальнобойщицы, шаромойки и директора заводов, включая бухгалтерию и плановый отдел, признали бы высочайший профессионализм врачихи.

— Одевайтесь! Все у вас чисто и благородно, как на похоронах на Красной площади, — врачиха мигом потеряла к общению с Лёхой интерес, пошла к столу, присела и писала в его карточке положительный отзыв — так учитель даёт характеристику школьнику в тюрьму.

Лёха надел трусы, оделся, воровато схватил карточку, попрощался с холодной врачихой и выскочил за дверь, будто приём пошел по второму кругу.

— Во как! — Лёха сообщил очереди и в глубокой задумчивости пошел к туалету — так скрипач идет к роялю.

В театре, во как

Настюха пока не нашла себе продюсера миллионера, или покровителя на час.

Она не унывала — тюремная закалка — школа жизни.

В пятницу утром Настюха подошла к, работающему за станком, Лёхе и прокричала в ухо, так как бобина шумела несмазанная (Михалыч истратил солидол на свою машину, не подумал о заводе, словно продал его Англичанам):

— Лёха! Сегодня ты пойдешь со мной в Большой Театр, на балет!

«Лебединое озеро»!

— А? Не слышу, милая! — Лёха показал на ухо, в грохоте не услышал бы и рев пикирующего бомбардировщика.

Станок не выключал — не хватало ещё, чтобы ради разговора с женщиной прерывался производственный процесс.

Страна загибается в международных санкциях, корчится в предродовых муках, а Настюха мешает выйти детали из станка.

— «Лебединое озеро» сегодня, пойдешь со мной, — Настюха не отступала, потому что не привыкла, и нет у неё хода назад, не возвращается, потому что так запрограммирована матерью и отцом.

— Не слышу, — Лёха схитрил, он часть сказанного услышал, но не верил своим ушам, словно в них залили олово.

Неужели, возможно, чтобы сложились столько неприятностей в одну корзину: не хотел Лёха с Настюхой, не желал — не нравилась она ему, а также люто ненавидел Лёха балет и балерин с балеронами, как классовых врагов.

— Мировое искусство, бля, — Настюха выключила станок (Лёха с неудовольствием посмотрел на задохнувшийся резец — так заяц на полном ходу влетает в болото).

Она удивила Лёху, поставила морально на колени, принудила также морально, но от этого факта у Лёхи на душе стало еще тяжелее — хлебать парашу, а парашей Лёха называл балет и театры в целом.