Рабочий

Эсаул Георгий

Женька наклонилась, поправила тапочек, но накло-нилась нарочно низко и с вывертом ягодиц, чтобы платье подлетело на миг и оголило ягодицы, белые, нетронутые летним Солнцем, потому что спрятаны под тряпками — так Луна прячется за тучку.

Пудила засмеялся, захохотал, хлопал ладонями себя по ляжкам, выбивал тюремную пыль:

«Может быть, я слишком груб по фене, но Женька опозорилась!

Она говорила, мы её слушали, развесили уши, а, ко-гда она гордая своей речью, пошла, то нечаянно показала нам голый

зад, наверно, потому голый, что не надела на него трусы, а трусы мокнут в корыте.

Обсикаюсь от смеха, всем расскажу, пацаны, что Женька Красовская забыла трусы дома!

ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!»

Лёха тогда тоже смеялся над незадачливой невезучей Женькой — надо же, трусы забыла.

О заточке уже не думали, Пудила подобрел, распла-вился от водки.

На следующий день пацаны о Женьке Красовской, которая забыла дома трусы, рассказали хохму другим па-цанам и девкам, словно награждали золотыми деньгами себя и слушателей.

Прошло лето, ушло вместе с мыслью о заточке и с трусами Женьки Красовской.

Иногда ночами Лёха вспоминал под шум листьев яб-лоневого сада встречу с Красовской, и смутное, неясное мужское подозрение вставало в мозжечке колом:

«Добрейший ли Пудила, когда говорил о заточках?

Что человек решает сам, а что за него решают дру-гие?

Думала ли Женька Красовская о своём Бущудем, ко-гда без трусов поправляла тапочку на смех пацанам?

Может быть, трусы у неё были, но — тонкие, стринги, незаметные сзади, потому что полоска входила между яго-диц?

Если — стринги, то смысл заточки терялся, как уходи-ли симпатии к Пудиле и к фиолетовому крепкому вину».

Лёха у станка вспомнил Женьку Красовскую без тру-сов, или в стрингах, Пудилу, напильник — где они все?

На кладбище домашних животных, на свалке?

И в чьих никотиновых легких застряла заточка Пудилы?

Женька Красовская вышла замуж за генерала или дома учит математику по Мордковичу, до сих пор учит, потому что человек счастлив до сентиментальности, когда открывает книгу, а в книге — непонятные формулы.

Напильник под ногами после воспоминаний Лёхи о детстве не приблизился, не прыгнул на станину или в кар-ман, словно раньше жил железной жизнью, а теперь умер.

Где сейчас изготавливают напильники? В Китае или на подпольном Челябинском заводе заточек имени Леньки Пантелеева?

Лёха вспомнил, что индусы долго всматриваются в свой пупок, пока не заметят вокруг него сияние звезд.

Может быть, если смотреть на напильник, то он вос-парит, взлетит, словно ведьма в повести Гоголя «Вий»?

Взлетит, полетит, испугает балерину, что приехала, несмотря на запрет любовника, и танцует среди станков «Лебединое озеро»?

Лёха глядел на напильник до рези в глазах, до боли в переносице — так учитель разглядывает синяк под глазом отличницы.

Напильник терял очертания,

иногда, кажется, подни-мался над бетоном пола, но Лёха промаргивался, и напильник возвращался на свое место, иллюзия, обман, привидение напильника.

Он, даже, словно обрел глаза, уши и клыки, подмиг-нул Лёхе, и Лёха мотнул головой, отчего лес и звери в го-лове взбунтовались ураганом и чумой.

Лёха плюнул на напильник, но попал себе на боти-нок, словно косой снайпер инвалид по зрению стрелял по Президенту США.

— Во как!

В автобусе, во как

Лёха опоздал на автобус на шесть сорок пять на три минуты, пришел в шесть сорок восемь.

«Золушка тоже опоздала, но все равно вышла замуж за Принца.

Следующий в шесть пятьдесят семь, не опоздаю на завод, приду впритык, как в спину штык.

Где я потерял три минуты, словно пропил их в шал-мане на Курском вокзале?

Когда кошелек искал — так почему вчера не проверил, не положил в карман? или, когда Антоныч у меня сигаретку стрельнул, стрелец, а по гороскопу — козел, наверно.

До «Дикси» три минуты ходу, а он попрошайничает, словно не сосед, а — Манька на большой дороге.

Антоныч из себя хитреца-мудреца корчит, а на сига-ретах экономит».

Лёха озлоблялся, но, вдруг, как бультерьер из спаль-ни французского министра-капиталиста, появился двести восьмой — нежданный, но радость несущий, зеленый с бе-лым и чистым светом фар.

Автобус шел прицепом за шесть сорок пятым и до шесть пятьдесят семь, поэтому почти пустой — три челове-ка не в счет, потому что люди начинаются от роты.

Лёха пролез под турникет — у рабочего человека нет денег на проезд в общественном транспорте, а у балерин денег много, и у депутатов много, но ни балерины, ни де-путаты в автобусах и троллейбусах не поедут, потому что — депутата не переизберут на другой срок, если он в авто-бусе на работу поехал, а балерину не возьмет замуж аме-риканский миллионер с фермы, где у свинюшек розовые пятачки: не правильно, если балерина в белых панталонах, плясальной косынке и пачке в автобусе толкается.

Лёха подумал и сел на переднее место — для инвали-дов и матерей с детьми, словно менял правила жизни.

«Кто из ребенка вырастет: враг народа?

Из инвалида никто не вырастет, и пользы от инвали-дов Государству нет, только — расходы на ненужного чело-века, у которого нос на боку.

Мерси боку!

С этого момента лучшие места в автобусе — для рабо-чих, тружеников села и городской интеллигенции с потер-тыми портфелями и очками минус сто!»

Лёха наслаждался видом — смотрел на дорогу, мыс-ленно помогал водителю в нелегком деле вождения авто-буса с инвалидами: водитель — еще не рабочий, но уже не интеллигент и не балерина.