Работа над ошибками
Шрифт:
Пристрастился к Достоевскому, которого только в заключении и прочел по-серьезному. Начал, конечно, с «Записок из Мертвого Дома» – мы ведь с Достоевским вроде коллег, он тоже сидел как социалист, причем всего на год больше, чем я. Параллель напрашивалась сама с собой: описание тюрьмы у Достоевского в сравнении с Жодинским изолятором наводит на мысль: самые жестокие цари были куда милосерднее, нежели нынешняя власть. Режим царской тюрьмы был намного мягче. Наконец, разобрался и с «Легендой о Великом Инквизиторе» в «Братьях Карамазовых». Сделал для себя удивительное открытие: для того, чтобы понять настоящее, надо читать классику. Все то, что у нас в Беларуси сегодня происходит, Федор Михайлович описал сто двадцать лет назад.
Свои сочинения в двух томах с очень теплой надписью передала мне в тюрьму наша писательница Светлана Алексиевич. Их я тоже
Философы, писатели… Их мысли в тюрьме воспринимаются иначе, чем на свободе. Не мною установлено, что болезнь, тюрьма и смерть – те явления и состояния, которые каждому человеку «помогают» по новому посмотреть и на чем на свободе. Не знаю как, где и кому пришлось испытать на себе и проследить на других воздействие тех или иных писателей. За три года, которые пришлось провести в изоляции, я пришел к твердому выводу, что первое место по силе воздействия на психоэмоциональное состояние заключенных занимают Василь Быков и Светлана Алексиевич.
В книге Алексиевич «У войны не женское лицо» есть замечательный рассказ с вкратце следующим сюжетом.
На полосе между немецкими и советскими окопами, после боя остался тяжело раненый советский боец, он стонет, взывает о помощи. Советский боец-санитар ползком приближается к раненому, немецкий снайпер расстреливает санитара. Второй санитар предпринимает попытку, и его тоже не пощадил снайпер. Раненый зовет на помощь. Из окопа во весь рост встает девушка, снимает с головы пилотку и с песней «Ты на подвиг меня провожала…» направляется к раненому… С обеих сторон стрельба прекращается. Девушка подходит к раненому бойцу, оказывает ему первую помощь и тащит в окоп. Раненый убран с фронтовой полосы, девушка скрылась в окопе, стрельба возобновилась.
Все, кто прочел этот рассказ, шел в угол камеры вытирать слезы.
Когда же в камеру «подсаживали» молодых, «крутых» хулиганов, которые двух слов не могли связать без мата, я показывал им книгу Алексиевич с ее дарственной надписью с добрыми пожеланиями мне и всем «сидельцам», предлагал прочесть лишь один (этот) рассказ. Не у всех, но у многих после прочтения глаза становились влажными, но все без исключения матерились уже без прежнего куража и смака, вроде бы немножко стесняясь… Похожее воздействие оказывала на всех и «Сцяна» Василя Быкова.
Единственное место, где не давали читать ничего, кроме Библии, была Жодинская тюрьма. До ареста я много раз брался за Библию, но все время откладывал, отвлекаясь чем-либо иным. Здесь, Библия полтора месяца была моей единственной книгой, и прочитал ее от корки до корки не один раз.
Кстати, это не значит, что в Жодинской тюрьме всех заключенных лишали книги. Нет. Особый «интеллектуальный режим», насколько я понимаю, был изобретен специально для меня заместителем начальника тюрьмы по режиму господином Кузовковым с благословения генерала Лопатика. Кузовков мне прямо сказал: «Мы вас научим режиму!» И за это, как ни странно, я ему сейчас благодарен. Библия многому меня научила. Нам все время говорили, что это книга смирения. А когда читаешь ее полностью, подряд, начинаешь понимать, что это книга борьбы. Она повествует о героической истории борьбы иудейского народа за свою свободу и независимость, за право самостоятельно определять собственную судьбу. Мы читаем о древних иудейских полководцах и воинах, по приказу которых солнце могло задержать свой ход по небу – потому что дело их было правое. Мы видим грозных пророков, предрекающих падение Рима. Это впечатляет, и начинаешь понимать, что История действительно повторяется. И пусть солнце сегодня уж точно не остановится на небе – это не значит, что Рим останется вечным, а наш народ не обретет полноценную и долгожданную независимость.
В Орше начал активно тренировать память. Поставил перед собой задачу: выучить наизусть поэму Лермонтова «Мцыри». Когда-то я в школе, как и все, учил две главы, тут выучил наизусть полностью. Затем была «Новая Земля» Якуба Коласа – мое самое любимое и близкое по духу произведение. Десятки русских и белорусских авторов. После удивлял и жену, и знакомых чтением стихотворений.
В тюрьме перечитал, сделал для себя много выписок великого русского историка Василия Ключевского. Особенно поразили, заставили смотреть, думать иначе страницы, посвященные Смутному Времени начала XVII века, судьбе русских самозванцев, рвущихся на престол. Один из этих самозванцев, вошедший в историю под именем «тушинского вора» и Лжедмитрия II, был ведь земляком Александра Лукашенко – шел «брать» Москву
И еще несколько штрихов к тюремному быту. Телевизор. Аппарат разрешают иметь в изоляторах и внутренней тюрьме КГБ, и на Володарке, и в Жодинском. Передают родственники. Но не во всех камерах можно смотреть на комнатную антенну. В Оршанской колонии телевизор с наружной антенной и хорошего качества приемом, в так называемой ленинской комнате. Художественные фильмы, мыльные и бандитские сериалы – самые популярные передачи у заключенных, они скрашивают им время, позволяют хоть как-то отключиться от гнетущей тюремной реальности. Я редко смотрел телевизор, больше читал, запоминал наизусть стихи, начинал серьезно заниматься немецким языком по книгам и словарю, презентованными господином Виком. Смотрел разве что выпуски новостей и, конечно же, прямую трансляцию селекторных совещаний с участием Лукашенко – великолепное зрелище с избиением «младенцев». Как многие сюжеты в «Панораме» вроде изгнания Куличкова из президентской резиденции. Или «распятие» председателя Белкоопсоюза Владыки в присутствии пайщиков, сгорбленный в клюку в верноподданическом экстазе Мясникович. Смотрел с грустью на некогда уважаемых державных людей, и в голову пришла неожиданная мысль: а мне тут лучше, во всяком случае, достойнее, чем им на свободе. Скорее – это я на свободе, они – в рабстве.
И еще не пропускал трансляций из праздничных богослужений – как православных, так и католических. И вовсе не потому, что вдруг прозрел и стал чуть ли не фанатичным верующим. Скорее это возвращение на каком-то почти генном уровне. Слушая даже по телевидению богослужение в храме, чувствуешь какую-то неземную благодать. И, извините меня, стыд при появлении в храме «православного атеиста» со свитой. Вот он шествует по красной ковровой дорожке, владыка Филарет и верующие с двух сторон: «Христос воскрес», «Христос воскрес». Он приложив руку к сердцу, кланяется: «Спасибо, спасибо…» Будто всерьез воспринимает себя Христосом. А после… Руководитель светской власти не позволяет себе вещать в божественных храмах, даже когда-то сумасбродные римские императоры вроде Нерона, Калигулы навещали храм, чтобы склонить гордыню, помолиться, а не вещать с амвона. Не понимаю владыку Филарета… И вообще, глядя на эту натянуто-благообразную компанию, не верующую ни в Бога, ни в черта, с зажженными свечами в руках, взирающих не на иконы, а на своего шефа, так и вспоминается библейское изгнание фарисеев из храма. Жаль, некому изгнать.
Из Жодинского СИЗО меня вновь перевели в Минскую «Володарку». Врезалась в память встреча с, так сказать, «товарищем по несчастью». Тип был весьма интересный: за сорок лет жизни он всего две недели проучился в каком-то ПТУ и месяц где-то проработал. Остальное проводил то в «бегах» от милиции, то в ожидании суда, то в ожидании освобождения. Выходил, тут же брался за старое (воровство) и вскоре вновь возвращался на нары. На этот раз на «Володарку» он пришел уже «по мокрому делу». Весь рассиненный, исколотый. Родом из-под Минска, в деревне, где до сих пор живет мать. Слово за слово, как и положено.
У моего «опытного» сокамерника песня заведена чуть ли не на всю жизнь: во всем виноваты коммунисты – не дали ему жить! «Как же я мог тебе мешать жить? – не смолчал я. – Если я работал по двенадцать часов в сутки, а ты на нарах грелся, а всего месяц за всю жизнь протрудился?!» Он вспыхнул: «Ах вы, коммуняки недорезанные! Я же тебя порву!» Я лежал на втором этаже нар, а он метался по трехметровой камере, орал что-то маловразумительное. И я вдруг вспомнил виденные на свободе фильмы о войне, где фашисты требовали выйти вперед «коммунистен унд юден». Убить он меня не убьет, и я его вряд ли разложу – он мужик здоровый. Резко вскочил, преградил ему путь и сказал просто: «Бей!». Он остановился, будто споткнулся. Умолк. Третий наш сокамерник, бывший шофер, тоже не любит коммунистов. Он наблюдает, спрашивает моего «оппонента»: «Ну, так что?» Подначивает. Тот разразился как минимум двадцатиэтажным матом, успокоился и сказал: «Если ж я его трону, мне за нарушение режима влепят семь лет!» Еще раз выругался и ушел в свой угол. Больше о коммунистах он не вспоминал…