Работа по распределению
Шрифт:
– Почему? – возмущаюсь я, зная, что все боятся председателя комиссии, Эльвиру Степановну Орлову, приглашённую из другого института. Говорят, она ни во что не ставит ни преподавателей, ни студентов.
– Потому что Лиля беременна, ещё родит у двери, а вы её подруги, с нею живете… Я тоже пойду: надо же кому-то ложиться на амбразуру пулемета…
Беру билет и долго не могу успокоиться: меня лихорадит, руки дрожат, буквы расплываются. Наконец, читаю: М. Шолохов, Л.
Толстой… Все. Экзамены сдам: это мои любимые писатели… Смотрю на
– Может, кто пойдет без подготовки? Будущие учителя должны знать литературу в совершенстве, – предлагает Орлова, приглаживая и без того зализанные назад жиденькие волосы.
– Готовьтесь, девочки, не торопитесь, – советует Татьяна
Ивановна, преподаватель литературы, бабушка Таня, так любовно называем её мы, студенты.
Неожиданно поднимается Светлана. Боже мой, зачем? Ей обычно так не везет на экзаменах… Лучше всех знает, а вечно без стипендии…
Николай Алексеевич Некрасов родился…
– Погодите, – прерывает ее Эльвира Степановна. – Это каждый ученик знает… Вы прочитайте нам стихотворение, о котором не упоминается в школьной программе.
– И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста…
– Нет, – перебивает Светлану Эльвира Степановна, укоризненно глядя на преподавателей кафедры литературы, – это программное произведение.
– Не торопись, мой верный пес, – уставясь на неё, с дрожью в голосе говорит студентка, но, видя недовольное покачивание головой, умолкает, подбирая очередное произведение.
– Что ты жадно глядишь на дорогу…
В неведомой глуши, в деревне полудикой… – вновь и вновь со слезами в голосе начинает декламировать Светлана и тут же умолкает.
Я не могу сосредоточиться: слежу за этим поединком и боюсь одного: подруга не выдержит, сорвётся и наговорит глупостей.
– Достаточно: идите, – холодно прерывает очередную попытку Орлова.
Светлана, вся в красных пятнах, уходит, а я удивляюсь, почему никто из преподавателей не защитил её.
Вызывают отвечать Лилю. Она, выпятив вперед живот и глядя в прищуренные бесцветные глазки Орловой, выразительно, чеканя каждое слово, говорит:
– Перечитаем роман Гончарова "Обломов"! Кого же мы видим? Илюша
Обломов…
– Какая речь! – восхищается Эльвира Степановна. – Вот это настоящий литератор! Сколько чувств… Блестяще… Достаточно…
Отвечать за Лилей сложно: не хватает смелости, дерзости, индивидуальности. Я тороплюсь, хочу побольше выбросить из себя знаний, но меня перебивают:
– Куда торопитесь? Вас же дети не поймут… Идите…
Выхожу из аудитории – ко мне плача бросается Светлана.
– Как обидно, – твердит она. – Я же всё знала…
– Нет, не всё. Ты не знала, что нужно было Орловой. Её можно было сразить только артистическими способностями, но ничего, – успокаиваю я подругу. – Покажешь ещё свои знания в далекой сибирской деревне…
Получив
– Эх ты, Серый! – поглаживая серую с проседью шерсть кобелька, шепчу я. – Рада видеть тебя, псина моя дорогая…
Наконец, втаскиваю вещи в дом. Здесь все по-старому: чисто, просто, по-мужски неуютно. На кухне, на толстых железных крюках, вбитых в стены, висят низки тарани, красуются судаки, щуки, сазаны.
На огромном кухонном столе лежит кусок осетра, в стеклянной банке чернеет икра, на блюде – жареная рыба. Видно, отец ждал меня.
Набрасываюсь на еду и, насытившись, ползу в зал, падаю на старенький диван, машинально беру альбом – на меня глядит юное лицо моей матери. Буйно вьющиеся светлые волосы. Подкрашенные фотографом большие малахитовые глаза. Маленький, чуть приплюснутый носик. В усмешке сжатые тонкие губы.
Сейчас мы ровесницы… Я родилась – мамы не стало… С годами боль не уменьшилась – стала больше. Читаю здесь же написанные мной стихи в прозе:
Ах, если бы была жива моя мама…
Я бы сказала ей самые ласковые слова, какие только есть на Земле.
Ах, если бы была жива моя мама…
Я всегда носила в себе эти слова, но почему-то боялась их произнести, словно ожидала какую-то важную минуту, когда их можно было бы сказать, отдать разом всю мою любовь.
Ах, если бы жива была моя мама…
Но мама умерла, а эти слова так и застыли на моих устах.
Тяжело их носить, тяжело думать, что их некому больше сказать.
Ах, если бы была жива моя мама…
– Может, и мне судьба выделит так мало времени, – думаю я.
–
Сирота. Брошенная, несчастная…- жалею себя и плачу.
Просыпаюсь от крепкого запаха рыбы: рядом сидит отец и скрюченными от воды и соли пальцами поправляет на мне одеяло.
Приподнимаюсь и душу его в объятиях. Глажу густо посеребрённые темно-русые кудри и шепчу:
– Здравствуйте, папочка Федечка!
– Сдаюсь, – смеётся он. – Рад, что моя козочка дома. Теперь не расстанусь с тобою… А то один, як бирюк…- жалуется отец, и его карие очи заволакиваются грустью. – За шо Бог наказав, не знаю… Не жизнь – одни потери… Пацаном пережив тридцать третий. Яка була дружна семья: мамо, тату добри, не лаються… Братья Иван, Степан,
Петя один краще другого… Усих похоронылы на кладбище, а тату последнего прямо в огороди, под орихом. Мэнэ, сдыхающего, подобрав на базари дидок – рыбак, отвиз в Черный Ерок. Тут на рыбке и спасся.