Работорговец (Русские рабыни - 1)

Христофоров Игорь

– - Это ты -- зверь!
– - крикнул Мезенцев и скользнул за врубовую машину.

Что делать дальше, он не знал. План был вроде бы прост и в то же время сложен. Отсюда, куда уже почти не добивал свет пеклушинской "коногонки", скользнуть в откаточный штрек, добраться до уже знакомой сбойки, снова пронырнуть ее и уже тогда по вентиляционному штреку зайти в тыл Пеклушину. А если он заметит его исчезновение? А если у того есть свой план?

– - Я -- не зверь! Я -- гений! У меня слишком много серого вещества, поэтому я с удовольствием продаю тех, у кого его мало!

– - Хочешь всю страну под корень свести?

– - А мне начхать на твою страну!

Я -- человек вселенной!

– - Ты -- зверь, а не человек!
– - Мезенцева уже, кажется, начинало трусить от ярости.

– - Ты повторяешься, мент! Я уже доказал тебе чисто логически, что я -- гений, в отличие от тебя, тупаря! И я обязательно приду на твои похороны!

– - Ты -- зверь!
– - уже с нескрываемой ненавистью повторил Мезенцев.
– - Ты воешь по ночам! Ты -- оборотень!

Пеклушин хотел хватануть воздух и не смог. Ярость душила его. То, что он считал тайной, страшной, глубочайшей тайной, даже более важной, чем его промысел, оказалось вовсе не тайной. Даже этот щенок-участковый знал о его слабости. Пеклушину показалось, что он сидит голым, а над ним стоит Мезенцев и хохочет, показывая на него пальцем. Этот урод, этот мент кондовый знал, что именно так -- воем -- срывает с себя Пеклушин все накопившееся за день -- усталость, злость, раздражение, ужас одиночества и, конечно же, страх, жуткий постоянный страх, от которого он никак не мог избавиться после того, как понял, что кто-то, кроме него и его ближайших людей, знает о тайнах его промысла. Но страшнее этого страха было то, что мент знал его к о м п л е к с, тот самый к о м п л е к с, который есть у каждого человека, но который различен у каждого человека и который каждый человек скрывает тщательнее всего. Мезенцев знал его самую сокровенную тайну. И он должен был умереть вместе с этой тайной, чтобы ее не узнали другие.

Пеклушин резким движением переложил пистолет из руки в руку и погрузил освободившиеся пальцы правой руки в карман. Первой под них попалась обертка из-под патронов, жалкий остаток того квадратного, что он выхватил в своем кабинете из стола. Пальцами он сплющил эту бумажку в угол кармана и наконец-то схватил то круглое, с рифлеными краями, что он взял вторым в том же ящике.

А Мезенцев в это самое время, удивившись неожиданной молчаливости врага, мазнул лучом "коногонки" по предполагаемому входу в откаточный штрек, нашел его чуть левее, чем думал, и бросил настороженный взгляд в сторону умолкнувшего противника. Оттуда, из-за мертвой черной туши комбайна, по пояс высунулся Пеклушин и бросил в сторону уже покинутого Мезенцевым комбайна кусок угля. Бросил -- и нырнул назад. И Мезенцев все понял.

Он выпрыгнул из-за врубовой машины и по скользким металлическим плитам побежал чуть наискось ко входу в откаточный штрек. Он твердо знал, что Пеклушин его не видит, потому что, спрятавшись за свое укрытие, скорее всего, считает. Точно так же, как считает он сам.

... Три, четыре, пять. Затяжным нырком, как пловец, летящий в воду со стартовой тумбочки, Мезенцев бросил себя в черноту штрека. Сзади лопнул воздух. Оглушая, сомкнулись какие-то страшные челюсти и откусили сразу обе его ноги.

27

Его разбудил яркий солнечный свет. Мезенцев вскинулся от испуга, что горит штрек, бросил тревожный взгляд на ноги, которые, как ему казалось, должен был увидеть черными и безжизненными, но они оказались снежно-белыми.

– - Со вторым рождением, юноша!
– - старческим голосом произнес кто-то справа, и Мезенцев снова наткнулся взглядом на все белое: белый халат, белая шапочка на голове, белая борода и почти

белое, точнее, бледно-серое лицо.
– - Ну-ну, не волнуйтесь! Вы на этом свете...

Мезенцев обвел глазами больничную палату, залитую каким-то нереальным, неземным, слишком сочным, слишком ослепительным светом, и все понял.

– - А кто... меня?
– - не понял он лишь одного.

– - Что -- кто?
– - начал просматривать на просвет рентгеновские снимки врач.

– - Кто... ну, сюда?

– - Ваш же брат, милиционер... Здоровенный такой... Ширококостный...

– - Шкворец?!
– - не сдержался Мезенцев.

– - Может, и скворец, -- задумчиво досмотрел уголок последнего снимка врач и подвел итог: -- Ну что: могло быть и хуже, гораздо хуже... Голова... лишь сильный ушиб, без травм черепной коробки... Позвоночный столб, слава Богу, не затронут... Ребра, что чрезвычайно странно, тоже целы... А вот кости нижних конечностей...

Мезенцев вспомнил страшные челюсти, откусившие их в штреке.

– - Что, нет ног?
– - с ужасом спросил он и снова посмотрел на то белое, что лежало на их месте. Попытался пошевелить ими и не смог.

– - Ну что вы! Ноги-то как раз на месте... А гипс мы наложили потому, что...
– - пошуршал он снимками и достал два из них, -- потому, что на левой бедренной кости -- трещина, почти по центру диафиза...

– - Чего?
– - испугался Мезенцев.

– - Диафиза, -- с радостью повторил врач.
– - Это тело длинной кости, а утолщения, то есть эпифизы, у вас не затронуты...

После того, что врач оказался таким умным, Мезенцев уже не сомневался, что быстро выздоровеет. Но тот сам разочаровал его:

– - А вот большие и малые берцовые кости сломаны на обеих ногах... В нижней трети... Но это тоже неплохо. Если бы в первой или во второй, то пришлось бы лежать подольше... И плюсны кое-где размозжены... Фаланги пальцев, впрочем, тоже.

– - Вы говорите: лежать, -- напрягся Мезенцев.
– - А долго?

– - Я же сказал: в нижней трети, -- недовольно повторил врач. Ему казалось странным, что кто-то не знает таких элементарных истин.
– - Это не самый плохой вариант. Примерно восемь недель в гипсе плюс шесть недель на разработку. У вас кости молодые.

Несмотря на странный комплимент его костям, уважение Мезенцева к врачу сразу пропало.

– - Можна, дохтур?!
– - басом спросил кто-то от двери.

– - Что?
– - обернулся врач и теперь уже в глазах Мезенцева первратился в абсолютно белого. На месте лица оказался седой затылок, и от этой белизны Мезенцеву почему-то стало еще хуже, чем от могильной черноты штрека.

– - Вы ж обещали пьяток минут, а, дохтур?!
– - снова пробасили, и теперь уже Мезенцев узнал Шкворца.

– - Пьяток, говорите?
– - помялся врач.
– - Ну, ладно. Не больше. Все-таки у товарища старшего лейтенанта милиции сотрясение мозга и его долго мучать нельзя. Понятно?

– - Ага!
– - по-слоновьи шагнул в палату Шкворец, на котором неглаженный белый халат смотрелся распашонкой, еле напяленной на младенца.

– - Ох, если б не милиция с вашими вечными тайнами, не пустил бы я вас, -- обиженно поджав губы и объединив этим в единое белое пятно усы и бороду, вышел из палаты врач.

Шкворец внес с собой запах чеснока, печного дыма и еще чего-то неуловимого, горняцкого. Это неуловимое отдавало кислинкой и всегда поражало Мезенцева при его редких приездах из училища и морпеха в родной город. И оттого, что этот же запах струился теперь от Шкворца, Мезенцев вдруг ощутил себя приехавшим в гости. Приехавшим из смерти в жизнь.