Рабы Парижа
Шрифт:
Зато по всей стране росла, как на дрожжах, аристократия денежного мешка. Она была лишена благородства, не имела ни малейшего понятия о рыцарской чести, но опиралась на непобедимую мощь золота.
Цезарь понял, что только деньги помогут восстановить прежнее величие рода. Для этого, решил он, два-три поколения де Шандосов должны принести себя в жертву потомкам: жить по-крестьянски и экономить на всем, кроме самого необходимого. Герцог подсчитал, что таким путем он сможет утроить остатки состояния предков, и что через сто лет его правнук станет богаче
Все в жизни герцога было подчинено этой цели.
Он ходил всегда в грубой мужицкой одежде, брился у цирюльника два раза в неделю и жертвовал по воскресеньям в церкви пятифранковую монету. Других расходов у него не было.
Де Шандос поступился даже своим сердцем: женился на немолодой и очень некрасивой женщине, заработав на этом пятьсот тысяч франков приданого. Он отказывал жене во всем, вплоть до платья. Они никогда не пригашали гостей и сами никого не навещали: герцог не хотел тратить деньги. Он много лет терзал ее душу грубостью своего характера и, наконец, свел жену в могилу после того, как она родила наследника.
Мальчика назвали при крещении Людовиком-Норбертом.
Судьба его была предрешена: он должен, как и отец, принести себя в жертву будущему.
Для этого его надо было воспитать по-крестьянски. Герцог растил сына без нянек. Летом мальчик бегал босиком, зимой — в деревянных сабо. С десяти лет он пас коров, когда же подрос и окреп, стал помогать отцу, который пахал и косил наравне со своими работниками.
Читать и писать мальчика бесплатно научил священник.
Со временем Норберт превратися в скромного, работящего и послушного юношу. Он не имел четкого понятия о своем высоком происхождении: крестьяне, боясь герцога, держали язык за зубами.
Развлечения у него были редкие и однообразные. Каждое воскресенье он шел с отцом в церковь и слушал обедню. Потом глядел с паперти на юных прихожанок. Девушки посматривали на полудикого молодого красавца с интересом, но он был так наивен, что не замечал этого. Затем он шел с герцогом в замок Шандос и там благоговейно съедал над чистой скатертью принесенную с собой просфору.
Вот и все.
После этого оставалось только ждать следующего воскресенья.
Так протекала его жизнь до тех пор, пока отец однажды не взял Норберта с собой в Пуату. Задолго до восхода солнца они выехали в крестьянской телеге.
Норберт был счастлив: он давно мечтал побывать в Пуату, в этом "прелестном городке", как поется в старой гугенотской песенке, которую он слышал от крестьян.
На самом же деле городишко не представлял собой ничего особенного и был известен только тем, что в нем находилась юридическая академия. Мостовая там отвратительная, улицы узкие, дома мрачные. Но юноше, не видевшему ничего, кроме зубчатых стен отцовского замка, все казалось блестящим и великолепным.
Норберт глазел по сторонам, стараясь ничего не упустить, и даже не заметил, как герцог остановил лошадь перед домом с вывеской нотариуса. Окрик отца словно пробудил его от волшебного сна. Герцог велел сыну
Норберт от нечего делать стал рассматривать прохожих.
Вдруг один из них ударил его по плечу.
— Что, старых друзей не узнаешь?
Это был Монлуи, сын одного из крестьян герцога.
Уже лет пять, как он исчез из Шандоса.
Теперь он учился в юридической академии и щеголял в мундире со сверкающими пуговицами.
Пока один из знатнейших господ Франции превращал сына в мужика, один из его крестьян старался сделать своего сына господином.
— Что ты тут делаешь? — небрежным тоном поинтересовался Монлуи.
— Жду отца, — буркнул Норберт, впервые в жизни шокированный убожеством собственного костюма.
— Я тоже. Но это не помешает нам с тобой выпить кофе?
Не дожидаясь согласия Норберта, Монлуи потащил его через дорогу в гостиницу.
— Я предложил бы тебе партию в бильярд, — продолжал студент, прихлебывая из чашечки горький напиток, — но это стоит денег, а твой отец так скуп, что вряд ли у тебя найдется хоть одна монета.
Норберт никогда не держал денег в руках и не совсем понимал, о чем идет речь, но иронические нотки в голосе бывшего компаньона по детским шалостям заставили его покраснеть от стыда.
— А мне отец не отказывает в деньгах, хоть я и сам могу на себя заработать. Когда же я получу степень бакалавра, виконт де Мюсидан возьмет меня на должность секретаря, и я поеду с ним в Париж. А ты что будешь делать?
— Не знаю…
— Так я тебе скажу. Всю жизнь будешь пахать землю, как отец. А ведь ты — самый богатый человек в округе и едва ли не самый знатный аристократ Франции… Я — всего лишь сын крестьянина, но насколько я счастливее тебя!
… Когда герцог вышел от нотариуса, Норберт сидел на прежнем месте. Они весьма скромно пообедали в гостинице и в полном молчании вернулись в замок.
С этого дня в юноше начали происходить немыслимые прежде перемены.
Несколько слов, небрежно брошенных случайным встречным, уничтожили в его душе все, что в течение шестнадцати лет упорно взращивал герцог.
Внешне Норберт почти не изменился: по-прежнему казался покорным и много работал.
Но надо было видеть его лицо, когда он оставался один! Оно сразу же теряло беззаботность и приобретало выражение мрачности и отчаяния.
Он стал замечать вещи и обстоятельства, которые раньше не привлекали его внимания.
Он понял, что его место не среди крестьян, а среди тех молодых дворян, которые летом приезжали из Парижа в соседние поместья и сидели по воскресеньям на передних скамьях церкви в Бевроне. Там же Норберт встречал убеленного сединами графа де Мюсидана и гордого маркиза де Совенбурга, заставлявшего крестьян кланяться ему до земли. Оба надменных аристократа спорили между собой за честь первым пожать руку герцогу де Шандосу и его сыну.