Рабы
Шрифт:
— Сколько времени сейчас?
— Да уже полдень.
— Ого. Много я спал! — И Садык заторопился.
— Ну куда вы? Покушайте сперва.
Но Садык, не слушая ее, вышел во двор и уже оттуда крикнул жене:
— Поймай большую пеструю курицу. Я ее вечером зарежу. Посолишь, а завтра сваришь.
— Что вы? Зачем ее резать? У нее гребешок покраснел, она вот-вот нестись начнет. Зиму передержали, а теперь резать?
— Не только ее, всех кур за эту неделю надо порезать, — строго и отрывисто
Жена побледнела и с тревогой посмотрела на мужа.
— Как же нам без кур? Яйцами я кормлю детей, когда мяса нет. За зиму весь запас яиц кончился. Я все ждала, чтоб куры скорей стали нестись. Теперь вот-вот яйца будут, а вы резать велите?
Садык потерял самообладание от ее упрямства:
— Жена! Волос твой долог, а ум короток. Не соображаешь того, что не сегодня-завтра тут колхоз будет. Всех кур до одной туда заберут. Не лучше ли их съесть самим?
— Кто ж их у нас заберет?
— Колхоз.
— А кто это такой?
— Беднота.
— Те, что при земельной реформе забрали у богачей землю, бороны и сохи?
— Эти самые. А особенно те из них, что стали большевиками и комсомольцами.
— Вы же сами говорили, что середняков власть не трогает, а даже помогает им, в чем есть нужда.
— Так было. Помогали. У нас только бык был, а нам корову дали. Правильно. Вот и была помощь.
— Так чего ж вы испугались?
— Если они заберут все наше имущество, что ж мне останется от «всей их помощи»?
Садык задумался. Она подошла к нему ближе.
— Как богу угодно, так и случится. Что суждено, того не миновать. Не расстраивайтесь. Идите к очагу, погрейтесь. Чаю заварю. Вы опять что-то побледнели.
— Нет, мне надо пойти, надо поговорить… Покойный Бобо-Мурад, видно, верно говорил.
— А что он говорил?
— Когда реформу проводили, он мне сказал: «Смотрите, сейчас вы, середняки, заодно с беднотой против нас, но придет день, и то, что происходит с нами, произойдет с вами. Тогда вспомните старого Бобо-Мурада». Так что он верно сказал. А ведь бог его любил, без того откуда ж ему было взять столько имущества, столько богатства.
— Тут божья любовь любовью, а он не от любви разбогател. Мы все знали его: ростовщик, бессовестный был, — пять пудов пшеницы одолжит, а при расчете требует десять. Сколько земли у народа отнял за долги! А перед смертью сколько зла натворил: жену Сабира-бобо убил, Сабира-бобо до смерти забил — бедняга умер в больнице… Божья любовь?
— Ну, я пойду.
— Куда ж идти в этакий холод?
— К Хаджиназару. Погорюем с ним вместе, посоветуемся. Он ушел…
В жаровне у Хаджиназара весело горели дрова. По комнате растекалось ласковое тепло.
Возле огня, укрывшись стеганым желтым халатом, в шапке, с
— Кто там?
— Это Садык.
— Чего ты там топчешься? Иди сюда.
— Я думал, вы спите. Хотел уйти.
— Какой сон в это время! Иди, потолкуем.
Садык уселся у очага, а Хаджиназар напротив, накинув на плечи свой халат, засунув за спину подушку.
Садык протянул было ноги к жаровне, но отдернул их:
— Ох, как жарко натопили. Чуть не обжегся.
— Я абрикосовые деревья срубил! Пусть лучше меня греют, чем зачахнут в колхозе. Десять деревьев срубил на дрова. А кто может запретить? Нужны мне дрова? Нужны. Свои деревья рублю? Свои. И конец!
Садык спросил с отчаянием и страхом:
— А колхоз будет? Это решено?
— Пока не решено. Но решат. Большевики такой народ, — если задумают, кончено. Их ничем не уломаешь, поставят на своем.
— Но если большинство не захочет идти в колхоз, не потянут же силой?
— То-то и горе, что большинство захочет. Уже хотят. Кто это большинство? Голодные работники да босые бедняки. У кого никогда ничего не было, те и хотят. А их большинство. Им терять нечего. Ну, отдадут назад четыре танаба, что получили при земельной реформе, — и конец.
— А ведь и такие есть бедняки, которым и четыре танаба не досталось. Такие особенно захотят колхоз. Их ничем не удержишь ведь? — теряя последнюю надежду, спросил Садык.
— Им что! А вот у нас заберут все, что осталось, все дочиста! А потому, пока суд да дело, я прирезал хорошего курдючного барана. Одно сало. Засолил его и съем сам, со своей семьей. И конец.
— Я тоже хотел было прирезать быка. Доморощенного своего Черного Бобра. Да не могу. Рука не подымается.
— Ждешь, чтоб у них рука поднялась? У них подымется, — им что!
— Другие уведут, я не увижу. А сам не могу. Я сам его растил, холил.
— Продай мяснику. И не увидишь, как зарежет, и деньги тебе пригодятся. А в колхоз попадет — и быка потеряешь, и денег не найдешь.
— Да, видно, так и придется сделать. Что тут еще придумаешь?
Помолчали. Садык, продолжая горестно раздумывать, спросил:
— А нельзя ли чего-нибудь сделать, чтоб бедняки не захотели идти в колхоз? Чтоб заявили: «Не хотим!» Как хорошо мы зажили бы тогда!
— Дело не в одних безземельных, не только в бедняках, из середняков тоже многие свихнулись, помутились разумом, потянулись в колхоз. Вон взгляни на сыновей Юлдаша. Двое учились в школе и совсем от нас отпали, — один агроном, другой какой-то машинист. И еще своего брата Махмуда с толку сбивают. Они собрали бедняков, середняков, говорили-говорили и решили устроить колхоз.