Рабы

Айни Садриддин

Ребята, напуганные грозным окриком отца и зловещими словами — «нож, брусок, обрежу», забились под одеяло над жаровней и притихли.

Жена принесла нож.

— Отец! Еще и дня не прошло, как мы их связали. Они еще нечисты, есть их нельзя, да еще, говорят, после заката грешно резать и скот и птицу.

— Я спрашивал у муллы. Он сказал: «Режь, не грех, если есть срочная надобность».

— Какая же срочная надобность? Можно и завтра зарезать.

— Нет, завтра нельзя, завтра уже колхоз начнется. Раз все вступают,

и я вступлю. А раз вступлю, я уже не буду их обманывать, тогда уж мое имущество станет общественным. И тогда уж ни сам его не коснусь, ни другим не дам! Завтра поздно будет, совесть мне не позволит, раз я вступлю в колхоз.

— Кур разве тоже объединяют?

— Все объединят. Все вещи. Все хозяйство. Каждый, кто вступает, сам составляет список своего имущества и при вступлении передает в колхоз. Ведь они могут проверить. Придут, увидят кур. Эх господи! Надо сейчас же резать, а уж потом я составлю список. Потом, если и найдут перья, пускай забирают себе на подушки.

— Корову, теленка, быков, осла куда денем?

— Одного быка и одного осла придется отдать. Нельзя не отдать. А насчет остальных я велел прийти мяснику.

— Ой, и их зарежете? Что же мне делать, когда будет столько мяса?

— Ты молчи! Я тебе не обязан доклад делать, что куда девать, что солить, что варить. Что надо, то я и делаю. PI молчать! Поняла? Душа у меня разрывается. У тебя, что ли, она разрывается? А? У меня! А иначе нельзя!

И одну за другой он резал кур и, еще трепещущих, бросал жене.

Покончив с этим делом, он вымыл руки и снова ушел на улицу.

— Постойте! — крикнула она. — У меня ведь суп сварился. Поели бы.

— Оставь меня! Ничего мне в горло не идет, понимаешь!

— О господи! — запричитала она негромко, боясь, что кто-нибудь услышит ее. — Неужели колхоз — это такое несчастье? А я все смотрела, ждала этого, как нашего счастья. Право, тут кто-то сошел с ума. Кто? Муж?

В полночь Садык привел домой длинного молчаливого мясника.

Оставив его возле хлева, Садык вошел в комнату, зажег коптилку и понес в хлев.

При мерцающем, тусклом свете мясник, ощупав корову и телку, подошел к Черному Бобру.

Черная гладкая шерсть быка багрово переливалась при свете коптилки. Красный немигающий глаз быка, скошенный на мясника, не сулил ничего доброго.

Едва мясник протянул руку к быку, Черный Бобер боднул чужого человека и чуть было не вскинул мясника, но опытный человек ловко увернулся от опасных рогов.

Садык попытался успокоить Черного Бобра, поглаживая его могучую шею.

Мясник спросил:

— Так сколько же вам за этих трех?

— За четырех. Надо ведь и теленка считать.

— Когда покупают мешок с дынями, пару дынь дают в придачу. А я покупаю у вас столько скота, пускай уж теленок пойдет придачей.

— Ладно, пускай пойдет.

— Говорите цену. Надо спешить. Ночь кончается.

—

Время идет. Ох, ничего не могу сообразить. Вы-то сколько думаете дать?

— Ну что ж, за этого бычка я, пожалуй, могу дать пятьсот. За старую корову четыреста. За телку — двести. Итого тысячу сто.

— Рахим-ака! Что это вы говорите? Это Черный Бобер-то бычок? Ему шесть лет. Да он из быков бык! Два месяца я на нем ужо не работаю. Он одного жмыха съедает по пять фунтов за ночь. У него и в костях-то небось все залито жиром.

— Я же не тащу ваш скот из хлева. Пускай стоит, как стоял.

— Рахим-ака! Если человек тонет в грязи, ему надо руку протянуть. Не хотите руку пачкать, так хоть не толкайте его назад в грязь, если он из нее выбрался.

— Нет, зачем так говорить? Куда я вас толкаю? Я даю цену. Не подходит, ваше дело.

— Ну какая ж это цена?

— А мне легко ли сбывать этот скот! Украдкой придется его резать, украдкой продавать мясо. А попадусь, мне одного штрафа придется платить в три раза больше, чем все это дело стоит. Нет, больше не дам. Прощайте.

И мясник пошел к воротам. Но ведь ночь кончается!

— Куда ж вы? — крикнул Садык. — Постойте! А сколько вы хотите с меня за тощую корову, которую я у вас смотрел?

— Пятьсот. Садык рассердился.

— Что ж, за сумасшедшего, что ль, вы меня считаете? А? Нет, я Черного Бобра лучше отдам в колхоз. Я хотел от продажи иметь хоть маленькую выгоду. А если так, зачем же мне его продавать?

— Ну, ладно, ладно. Желаю вам удачи. Отдаю вам корову за четыреста, и по рукам.

— Нет, — отдернул руку Садык. — Не выйдет! Я лучше свою корову отдам в колхоз. Вы за нее даете четыреста, а она куда лучше вашей.

Но мясник ухватил руку Садыка. — Ладно. Бог с вами. Желаю вам удачи. Берите за триста. Этот скот я сейчас уведу, а утром, на рассвете, приведу вам ту корову и принесу восемьсот наличными. По рукам? Садык согнулся, как под непосильной ношей.

— Ладно. Желаю вам удачи. Мясник повел скот за ворота.

Садык, уже не скрывая и не стыдясь слез, шел, привалившись к Черному Бобру, оглаживая его скользкую теплую шею, такую знакомую морду с твердой горбинкой на широком носу. Слезы застилали глаза, и не видно было, сгущается мрак или проходит.

В это время раздался громкий жалобный крик жены, смотревшей сюда с женского дворика:

— Ой, коровушка! Через три месяца отелилась бы. Молоко бы давала густое, жирное! Сметану делали бы густую-прегустую!

Садык захлопнул ворота и подбежал к жене:

— Молчи! Услышат! С ума, что ль, сошла?

Но, взглянув на ее заплаканное, огорченное, доброе, родное лицо, сам заголосил, схватившись за голову.

Заявлений о желании вступить в колхоз подано было много. Эргаш сидел в комитете бедноты, разбирая заявления и разговаривая с подавшими их.