Рабы
Шрифт:
А я-то ведь не из Карши.
— Я знаю, что говорю. Не веришь, спроси у него сама. В это время из юрты позвали:
— Гульсум! Эй, Гульсум! Голос прервал их разговор.
— Иду! — откликнулась она, кидаясь к черной юрте. Старший сын Абдуррахима-бая, Абдухаким, сидел в юрте и ел ягненка, зажаренного целиком.
— Где Хайбар? — спросил он у Гульсум.
— Ой, я не знаю! Абдухаким
— Ты никогда не знаешь. А я знаю. Он обиделся на вас и ушел. Вы жадные, вы его обидели.
— Мы его не били, не ругали, чем могли мы его обидеть?
— Придержи язык, тварь. Когда тебе говорят, слушай. Когда я поел, я отдал тебе недоглоданные кости и сказал: «Отдай Хай-бару». А вы, ненасытные, сами их обглодали. Вот он рассердился и ушел.
Абдухаким замолчал.
Гульсум, думая, что хозяин звал ее, чтобы поругать, и уже выполнил свое намерение, хотела идти.
— Постой! — крикнул он. — Отнеси это Хайбару! — И он кинул кусок хлеба и кусок мяса в чашу с не доглоданными костями.
Гульсум взяла чашу и, выйдя из шатра, посмотрела кругом. Собаки нигде не было видно.
— Хайбар, на! Хайбар! — крикнула она.
Но Хайбара не было ни видно, ни слышно. Она услышала из юрты недовольный голос Абдухакима:
— Он рассердился. Он не придет на твой крик. Ступай осмотри холмы. Отыщи его, поставь перед ним мясо и хлеб, сперва погладь его по морде. А когда съест мясо, брось ему кости.
Гульсум тихо, чтобы не услышали в юрте, сказала Ачилу:
— О собаке больше заботы, чем о нас.
И, неся чашу, она пошла к песчаным холмам. С одного из холмов все еще звучала песня.
Сладостным ветром повеял рассвет, — Не из Карши ли от друга привет?Когда прерывалась песня, нежно и грустно ее повторяла дудочка, словно где-то далеко-далеко откликался женский голос, повторяя слова песни.
Печаль сжала сердце Гульсум.
И она не стала искать Хайбара, ноги сами пошли на зов этой песни.
Овцы паслись между холмами.
Ягнята, уже обросшие длинной шерстью, прыгали и резвились возле своих матерей, радуясь жизни, продленной лишь затем, чтобы матери их, оставленные на племя, доились.
На склоне холма с деревянной дудкой в руке сидел Некадам и пел:
Стадо гоняю я с луга на луг, — Не повстречаю ль тебя я, мой друг?Перестав петь, он играл на дудке, играл и, сузив глаза, задумчиво смотрел на шалости ягнят, словно они перед ним плясали под его напев.
Гульсум подошла к нему, поставила на песок свою чашу и села. Послушав, пока он доиграл, она сказала:
— Некадам, сам-то ты так же грустишь от этой песни, как и мы?
— А разве ты слушаешь мою песню? — улыбнулся ей Некадам. И, отерев кончик дудки, отложил ее в сторону.
— А ты спроси у Ачила, как я слушаю и как она трогает мне сердце.
— Ты ему говорила об этом?
— Нет, не говорила. Только
— А что он тебе ответил?
— А он в ответ спел:
У него есть какое-то горе. Побледнел, как в огне он горит. Бледнота его мне говорит: У него есть какое-то горе… Каждый вздох его мне говорит: У него есть какое-то горе…— А ты не спросила его: «Какое же у него может быть горе?»
— Спросила.
— А он что?
— Он только пошутил, как вы сами иногда шутите.
И, говоря это, Гульсум от смущения вспыхнула и словно расцвела.
Радостно глядя на расцветшее лицо, Некадам сказал, улыбаясь:
— Нет, это не шутка, Гульсум. Это правда.
И, может быть, чтобы не смущать ее или чтобы скрыть свое волнение, запел:
У меня на сердце горе, На лице, как пыль, лежит. На глазах слезой дрожит. У меня на сердце горе. У меня на сердце горе. Не могу таить я боли, Вздох мой — ветер в зимнем поле: У меня на сердце горе. Бледен я, душа горит; У меня на сердце горе, Горе в сердце говорит: У меня на сердце горе.Помолчав, Некадам вдруг сказал:
— Наступило время погасить это горе.
— Какое это время?
— Нынешний год — год нашего освобождения. Двенадцать лет назад, в ту пору, когда поспевал виноград, наш хозяин ходил к судье и дал расписку, что через двенадцать лет он освободит всех рабов и рабынь. В этом году, когда начнет поспевать виноград, мы станем свободными. Тогда будет хорошо обзавестись семьей.
От караагачского хозяина к нам приходили двое рабов — Атаджан и Шадман. Они спрашивали: «Мы уже освобождены, а когда вас освободят?» Мы не знали, что им ответить и почему их освободили раньше нас: ведь приказ царя эмиру был отдан для всех рабов?
— Один для всех. Но наш злодей схитрил и оттянул время. Он дал свою расписку на полгода позже всех. Поэтому мы на полгода позже получим свободу.
— Хорошо. Через шесть месяцев виноград созреет. Но у нас не вырастет за это время ни дом, ни сад, ни поле, ни коза, ни овца. У нас ничего нет. Что мы будем есть через шесть месяцев? По-прежнему жить в хлеву на хозяйском дворе, опять работать на него. У собаки своя конура, а у нас и конуры-то нет… Ох, опять все останется, как было…
Она утерла рукавом глаза и огляделась: