Рабы
Шрифт:
— Берите же хлеб, брат Сафар.
— Ешь сам. Я и фасоли нахлебаюсь.
— Берите, говорю. Хватит обоим. Говорят, сорок человек прокормились одной изюминкой.
Шади сходил за котелком и присел напротив Гулам-Хайдара. Оба они принялись поочередно хлебать одной ложкой. В это время на дороге из Махаллы показался человек, направлявшийся к ним.
— Похож на Эргаша, — прищурился Гулам-Хайдар.
— Подойдет, тогда увидим! — ответил Сафар.
— Он самый! — решил Гулам-Хайдар, черпая похлебку. Пока они черпнули раза по два, Эргаш подошел. Поздоровались, справились
Не успели они приняться за нее опять, как со стороны Кара-хани послышалось ржание лошадей.
— Пришла саранча! — сказал Гулам-Хайдар, и все посмотрели в ту сторону.
По дороге, поднимая пыль, ехало человек двадцать или двадцать пять.
— Эх, так в котле и остынет наша похлебка! — пожалел Сафар, вытирая рот.
Всадники приблизились.
Впереди ехал, погоняя коня, Урман-Палван.
Он раньше всех подъехал к дереву и, увидев Эргаша, спросил:
— Ты, раб, зачем здесь?
— Пришел узнать, когда вы приедете к нам.
— Это негодяи рабы тебя подослали, сказав: «Если мы сами не будем стоять в поле, Урман-Палван обсчитает нас». Иди собери их. Когда мы тут установим подать, поедем к вам на берег Джилвана, — сказал раздраженно Урман-Палван.
Эргаш ушел.
Подъехал амлакдар, сопровождаемый своей челядью. Урман-Палван, поклонившись, краем глаз указал ему на котел с похлебкой.
Начальник наклонился с седла над котлом.
— Воры, вы жрете урожай сырым, неспелым, раньше, чем будет установлена доля повелителя нашего! Вы обворовываете эмира нашего? А?
Крестьяне, увидевшие амлакдара, собрались под деревом, вслушиваясь в его слова.
— От бедности, господин! — громко сказал Урман-Палван, стараясь, чтобы эти слова услышали крестьяне. — Из-за горсти фасоли не оскудеет и не разбогатеет казна эмира нашего.
Кто-то из крестьян шепнул побледневшему Гулам-Хайдару:
— Ишь, Урман-Палван норовит показаться нашим заступником, старая лиса.
Один из всадников, увенчанный большой белой чалмой, ответил Урман-Палвану:
— Ваши слова великодушны. Но в книгах сказано: «Доля государя равна доле сироты». Без разрешения амлакдара, которого назначил сам государь, назвав его своим представителем, ни одной соломинки нельзя трогать, даже если она очень нужна.
— Эту недостачу мы накинем при определении налога на фасоль и горох, — сказал Урман-Палван, обращаясь к большой чалме, — а пока мы, если угодно, осмотрим ячмень и пшеницу.
— Поезжайте впереди! Показывайте! — сказал амлакдар Урман-Палвану.
Урман-Палван тронул коня. Следом поехали остальные. Крестьяне пешком побрели за ними вслед.
Со всех сторон подходили крестьяне, у которых были, посевы на этих полях.
— Кто это в большой чалме? — спросил Гулам-Хайдар у Сафара, когда они спешили вслед за всеми к своим полям.
— Его зовут мулла Науруз.
— Что он среди них делает?
— Не знаю.
Другой крестьянин объяснил:
— Он занимается тем, что говорит: «Отрежьте отсюда». Если амлакдар захочет отрезать от какого-нибудь поля, этот мулла говорит: «Нет, нет, не отсюда, а вот
3
Амлакдар со всеми спутниками проехал по полям, где клевер был готов к покосу, по посевам хлопка, только что окученного, по бахчам и огородам, где только что сделали грядки, чтобы поднять арбузы и дыни, по посевам гороха, льна и проса, топча копытами коней все, что попадалось им на пути.
Так доехал он до межи пшеничного поля.
Пшеница созрела. Колосья зарумянились, еле-еле держась на тонких стеблях, клонясь, покачиваясь из стороны в сторону и касаясь друг друга, издавали шелест, похожий на тихую песню.
Некоторые колосья, оттого что на них садились птицы, ломались и падали на землю.
Амлакдар, глядя на одно из полей, спросил:
— Чья пшеница?
— Того Шади, который ел фасоль! — ответил Урман-Палван.
— Мерьте, амин! [69] — сказал амлакдар, обратившись к сборщику податей.
69
Амин — сборщик податей, старшина села или района.
Всадники разнуздали лошадей и пошли за амином. Тот, широко шагая, считал свои шаги. Разнузданные лошади, идя за хозяевами на поводу, с треском ломали и пожирали урожай, топтали переспелый хлеб, вбивали копытами в землю тяжелые колосья.
— Саранча! — сказал Гулам-Хайдар. — Ну, прямо настоящая саранча!
— Саранча в тысячу раз лучше их. Эти злее. Та ест, пока голодна, а насытившись, не топчет урожай. А эти топчут не потому, что голодны, а потому, что злы.
— Это дикие кабаны. Они жрут все, на что наступит их нога, они все норовят раздавить и разрушить. Если же ты слово скажешь не по ним, они и тебя съедят.
— Этот начальник всыпал мне сорок ударов палкой за то, что до его приезда я с собственного поля взял две мерки собственной пшеницы. [70] А теперь у себя на глазах позволил растоптать всю мою пшеницу. Это справедливо? — спросил Сафар, утирая рукавом слезы.
— И ведь оттого, что крестьянин съел горсть своей пшеницы, ни на одно зерно не беднеют ни казна эмира, ни доля чиновников, ибо будь тут хоть пустая земля, все равно скажет: «Здесь пятьдесят пудов урожая». И никто не посмеет возразить ему.
70
. …взял две мерки собственной пшеницы… — До установления размера подати крестьяне не имели права снимать урожай, при этом подать исчислялась одинаково как с полноценного участка, так и с побитого градом, объеденного саранчой или с осыпавшимся зерном, что происходило часто, поскольку амлакдары не приезжали вовремя.