Рабы
Шрифт:
С этими словами он заглянул в конюшню. В это время из зинханы [67] , устроенной в конюшне, раздался стон:
— Ох, жизнь моя! За что ж в такую жару держат меня в этой темноте вот уже два дня без еды и питья?
Крестьянин, отшатнувшись, спросил конюхов:
— Кто там?
— Какой-то крестьянин. Когда хозяин сказал: «Примерно тут десятина», он закричал: «Это неправда!»
Услышав их голоса, бедняга крикнул:
— Эй, братцы! Дайте, ради бога, ради жаждущих Кербелы, [68]
67
Зинхана — дословно «дом для седла», небольшое помещение в конюшне, где местные правители и баи временно (до отправления в тюрьму) держали арестованных.
68
…ради жаждущих Кербелы — Имеются в виду Хусейн (внук пророка Мухаммеда, сын Али), его семья и приближенные, убитые в степи Кербела (в нынешнем Ираке). Кербела считается шиитами священным местом.
— А что, ему и хлеба и воды не дают?
— Вчера я дал ему чашу воды и кусок своей лепешки. Об этом узнал Урман-Палван. Он запер зинхану на замок и ключ положил к себе в карман: «Этому вору, говорит, разрешается только спать!»
— О, господи! — воскликнул крестьянин. — Хорошо еще, что и вас вместе с ним не заткнул в зинхану за то, что вы дали воды бедняге.
Самаркандец сказал:
— Конюхов он не тронет. У нас в каждом городе есть староста. Мы зовем их дедами. Есть дедовский дом. Если хозяин вздумает кричать на нас, мы можем обидеться и уйти в дедов дом. И дока он не уступит нам, он не сможет найти конюха на наше место. К нему ни один конюх не смеет прийти без разрешения деда.
Конюх из Шахрисябза подтвердил эти слова: — Как бы ни был важен наш хозяин, но он вынужден считаться с нами.
— Выходит, положение конюха в нашей стране намного лучше, чем освобожденных рабов и бедных крестьян.
— Да, намного лучше. Конюхи добились этого единством и общим согласием. А крестьяне боятся высунуть голову из воротника и тем губят друг друга.
Когда крестьянин уже подошел к воротам, самаркандец спросил его:
— Спрос не беда, — как вас зовут?
— Эргаш. Я сын бывшего раба Рахимдада.
2
Река Шафрикан, до краев полная, текла, осененная ивами и тополями под сплетшимися над ней ветвями деревьев.
Ее тенистый прохладный берег манил к себе крестьян, с пересохшим горлом работавших весь день под зноем августовского солнца.
В одном из таких тенистых уголков крестьянин бросил наземь мотыгу, скинул свой пропитавшийся потом халат и растянулся в прохладе.
— Эй, Гулам-Хайдар! — позвал его другой крестьянин, вонзая свой серп в дерево. — Вставай! Я совсем проголодался. На, свари поскорей эту фасоль. Хоть немножко подкрепимся.
Развязав поясной платок, он высыпал из него еще не затвердевшую стручковую фасоль.
Гулам-Хайдар, зевнув, поднялся, еще не очнувшись от сна.
— Эх, брат Шади, не дали вы мне вздремнуть. Я сегодня вывез земли
— Если б я тебя не поднял, тебя поднял бы амлакдар. Он уже осмотрел землю Карахани и сейчас обедает в усадьбе Куввата-хана. Он вызвал нашего старосту Урман-Палвана, и после обеда они выедут на поля Коко. Самое большое через час будут здесь. Нам надо поспеть до их приезда похлебать фасоли и маленько отдохнуть.
Гулам-Хайдар поднялся и пошел к очагу, устроенному под деревом.
Он положил на тлеющий жар сухих веток и, подув, разжег их. Взял кальян, прислоненный к дереву, набил трубку табаком и, положив сверху уголек, раскурил. Затянувшись, он передал кальян Шади, легшему голой грудью на влажный береговой песок.
— Скорей вари фасоль! — сказал Шади, затянувшись табаком.
Гулам-Хайдар еще раз затянулся. Выбил трубку в очаг, а кальян прислонил на прежнем месте.
Из-под веток достал котел, насыпал фасоль и пошел к реке за водой. Промыл фасоль, наполнил котел водой и принес на очаг.
Сухие ветки горели хорошо. Он подкинул в огонь еще веток.
— Не забудь посолить! — сказал Шади.
— Ой, я и вправду чуть было не забыл!
С ветки снял он кисет соли, не спеша развязал и посолил фасоль.
— Посоли покрепче. Я сегодня не ел хлеба, а похлебка была несоленой. Из-за этого весь день меня мутило.
— Почему без хлеба ели?
— Не было. А чтоб его испечь, муки не было. А чтоб намолоть муки, пшеницы не было и ячменя не было. А чтоб купить их, денег не было. Вот так и получилось.
— А вы бы велели своей жене намолотить немножко колосьев, из тех, которые уже поспели. Она б из них сделала немножко домашней муки.
— А ты забыл, как в прошлом году амлакдар меня молотил за то, что я намолотил двадцать фунтов пшеницы и съел ее? Надпись от его плетки еще не стерлась с моей спины. Потом он накинул мне за это лишних два пуда подати. И эта накидка пришлась мне, как соль на рану. С тех пор я зарекся брать хоть колосок со своего поля, пока амлакдар не определит урожай и не обложит налогом.
— А кто вас выдал амлакдару?
— Наш проклятый староста Урман-Палван. Ему, как нашему старосте, следовало бы держать нашу сторону, но он служит амлакдару и норовит сделать из мухи слона, из пузыря котел. Всей душой служит амлакдару и разрушает наш дом.
— А какой ему расчет?
— Эх, простота! Он за это, при обложениях налогом, получает от туменного халат, корм для лошади и долю за «труды». Ты не слышал, что ли, как начальник говорит о нашем клочке земли: «Примерно тут десятина», а Урман-Палвану все его огромные посевы сбрасывает, называя это «долей старосты»! Ради этого он и гнется, негодяй.
Бросив в огонь еще несколько веток, Гулам-Хайдар снял с веток узелок, развязал платок и расстелил перед Сафаром. Взял хлеб и кусочек положил себе в рот.
— Берите хлеба, брат Шади!
— Ячменный?
— Да.
— Откуда?
— Откуда ж! Ночью нарвал немного своего ячменя, жена смолола и вот испекла.
— Ну молодец!
Сафар подошел к очагу и, достав одну фасолинку, попробовал. Потом подбросил еще пару веток.
— Почти готово! — сказал он и вернулся к Гулам-Хайдару.