Рад, почти счастлив…
Шрифт:
Костя остался у Ивана на неделю и провёл время с толком. Облазил все деревья в округе, загонял Ольгу Николаевну в бадминтон, раз двадцать проиграл дедушке в шахматы. Когда выглядывало солнышко и трава подсыхала, он брал том Пастернаковских переводов, с оригиналом на левой странице и переводом на правой, и шёл на луг, в гущу отцветшей ромашки – знакомиться с «англичанами». Луг этот Иван любил и сам показал Косте. С него было видно вечность и рай, и Русь, и ещё кое-какие вещи, которые нельзя увидеть в обычной жизни.
– Англичане, я вам скажу, – это вещь! – восклицал Костя, приходя с луга. – Я и не думал, что так серьёзно, сильно, можно написать о природе! И понимаешь – там что-то такое есть… Не могу передать! Это такая редкость, когда люди здоровыми земными словами могут сказать о вечной славе! И я так хочу!
Иван
«Экзальтация, шум – всё это уйдет, – про себя думал он. – Вопрос, что останется. Трудно, чтобы в нынешнем мире что-то осталось…»
В эти дни Костин талант представился ему в виде древесной кроны. Нельзя, чтобы ствол слишком сильно гнулся под ветром, чтобы морозы пробрали листву, чтобы воды не хватило. Ничего этого нельзя – иначе будет один скелет. А это значит, за Костю – вечное волнение.Пробыв неделю, Костя собрался в Москву. Пора было что-нибудь предпринять, тем более что и погода испортилась. Иван соблазнял его погостить ещё, дразнил грибами. Как человек, не терпящий сомнений, Костя решил гадать по ветру.
– Хорошо, – сказал он, взглянув на флюгер. – Если завтра тоже будет северо-западный – я уеду! А нет – поглядим.
Вечером, на всякий случай, они отметили проводы.
– Ты только смотри, не запускай себя в моё отсутствие! – предупредил Костя. – Ты же знаешь, творцы вырастают во втором поколении. Обязательно кто-то в семье прорубил начерно их путь. Так вот, я думаю, что я и есть твоё второе поколение. Поэтому мне жутко важно, что у тебя. Ты – мой предвестник.
– Тогда мне надо стараться, – покорно Костиному замыслу, сказал Иван.
Впереди ему было видны поля своих стараний. Не напугать Костю плохой судьбой, больше того, вдохновить хорошей – какой бескрайний объём работы! И при этом его надо уложить в срок.Следующим утром, задрав головы, они оба долго смотрели на петушка, упёршегося клювом в «норд-вест». Над ними висели почти неподвижно низкие облака и сыпали мелким дождём.
– Ну что, подбросишь до станции? – спросил Костя.
На перроне они стояли друг против друга, невесёлые, но спокойные. В конце концов, они могли встретиться в любой момент – хоть завтра. Невидимая, но густая водяная пыль пропитывала их понемногу.
– Слушай, я ведь про тебя ничего не узнал. А у тебя-то какие проблемы? – спросил Костя, забрасывая на плечо рюкзак и «этюдник».
Как умиляло Ивана это Костино совестливое «А у тебя» – и обязательно одной ногой в электричке!
– А у меня такая проблема, – честно сказал Иван. – Не знаю, кого идти провожать первого сентября – тебя в институт или Макса в школу.Когда Костя уехал, Ивана одолела грусть, чувство, что жизнь давно уже не крылата. Не она несёт его, а он её подымает с земли, как мешок, и тащит к назначенной цели. Старая метафора, и сам он старый, раз нет жара вершить судьбу. Как ещё измерить возраст человека?
«Так и должно быть, – утешил себя Иван. – После весёлых дней положено быть печальным». И пошёл трудиться на огород. И даже съездил на следующий день в офис – собрать плоды своего многолетнего равнодушия к делу. Но грусть не отошла. Она стояла вплотную к сердцу, совершенно наплевав на то, что ещё прошлой осенью ей отказали от дому.
«С чего бы?» – удивлялся Иван.
А затем позвонил Костя, и всё объяснилось разом.
– Досачковался! – вопил он в трубку. – Ну ты и гад! Слушай, что она пишет!
И прочитал ему без всяких церемоний послание от Бэллы. В нём она ласково и с обилием «смайликов» уведомляла брата, что её университетский контракт, ввиду новых обстоятельств, продлён еще на три года. А обстоятельства такие: они с Юргеном надумали пожениться. Свадьба намечена на октябрь.
– Я тебя просто ненавижу! – вопил Костя. – Ты что сделал с моей сестрой! Она всё надеялась, дурочка! Думала – ах! У него долг совести! А ты ведь даже и «Чемоданова» ей не отвёз! И скажу тебе, я рад! Наконец-то! Я и вообще им желаю любви до гроба! А от тебя одни обломы! Я уж лучше буду, как кто угодно, чем, как ты!
– Что я мог? – автоматически произнёс Иван.
– Что ты мог? Да бросить всё и помчаться! А ты – прилип к бабушке, связался с этой дурой Олей! Она же злая тётка! Она твоих родственников со свету сживёт!
– Я однажды увидел несколько цветов пластилина,
Костя с прибывающей ненавистью слушал его.
– Ну ты зануда! – крикнул он. – Сиди один! Всю жизнь просидишь! – и дал отбой.
Иван сел на ступеньку. Ему стало тяжело, он согнулся, локти положил на колени и понял, что, пожалуй, не донесёт. Всякие печали можно тащить, но груз собственной глупости непомерен. Вдруг его тоска сжалилась над ним – сгустилась, собралась, надавила на горло, и он заплакал.
Прячась от родственников, Иван поднялся в мансарду. Там было душно, но открыть окно в такой ветреный день нельзя – сдует травы, разложенные на просушку. Угол марли придавлен учебником Чемоданова. Как билет или пароль, он всюду таскал его с собой. И вот, наконец, – всё.
Осторожно он снял пропахший мятой учебник и отправился сушить глаза над костром.
За баней, в старом мангале Иван развёл костерок из обрезанных смородиновых веток. Сначала огонь дымил, а потом затрещал, как надо. Иван потрошил учебник и кидал в костёр – как неудачную рукопись. «Чемоданов», не повинный ни в чём, мучился у него на глазах и исчезал. Гибли жёлтые листы советской эпохи. Австриец, надо же!.. Поделом тебе, русский Обломов.
Тут страшно, по-былинному, ему захотелось приникнуть к земле, уйти в неё замертво, но не навек, а так, чтобы сложить груз и вернуться лёгким.
Перед домом, на лужке с белым клевером, он распластался и земля, как капустный лист, оттянула боль. Успокаиваясь, Иван видел простые истины: никто, кроме него, не совершал этот выбор – раз; он не смог бы выбрать иначе – два; и три – страдать за свою дурь полезно. Кто сказал, что человеку на земле вредно страдать?
«Вставай – простынешь!» – шаркая мимо, велела бабушка. Дедушка поддакнул ей из окна: «Ты что это вздумал? Ночью заморозки! Иди, возьми раскладушку!» Тут вышла мама в белой шали – наперекор чёрной дачной земле. «Отстаньте от него! – сказала она. – Вы что, не видите – у человека затменье солнца!»
Иван со вздохом встал и больше уж не пытался сбыть вину ни в огонь, ни в землю. Только бабушке, не утерпев, обмолвился, как устал от собственной натуры, бездеятельной, с комплексом вины. Бабушка, однако, посчитала его претензии на сочувствие сплошной халтурой: «Устал – так меняй!» Тогда он и сам перестал себе сочувствовать, взял молоток и пошёл что-нибудь к чему-нибудь прибить. Благо, в доме было ещё довольно ветхих стен, утеплителя и вагонки.
В те дни на его одинокий мобильный пришёл звонок. Звонил Андрей и попал своим настроением точно в ноту Ивана. «Здесь такая жарища! У меня даже депрессия началась. Весь мир – какой-то Дисней-лэнд. И я, дурак, уж который год шатаюсь по аттракционам. Море чужое, болтовня пустая, деньги – пыль. Никаких желаний. Единственное, чего по правде хочу – чтобы жара спала!»
Как помочь ему, Иван вот так, в пять минут, придумать не смог. Они уже хотели прощаться, как вдруг Андрей ляпнул:
– А ты знаешь – я ведь набрался духу, поговорил с ней! Пришёл и говорю: я к вам без цветов, чтобы вас зря не компрометировать. Выходите за меня замуж завтра, или через год – если вам, допустим, меня надо узнать, проверить…
– И что? – с тревогой спросил Иван.
– Ну а сам как думаешь? Покачала головой и говорит: может быть, вы очень даже отличный человек, вполне допускаю, но проверять не стану. Я свой выбор сделала, у меня Луиджи. А если начну сомневаться – так меня в клочья разорвут рыцари вроде вас… Луиджи – этот её стекольный мастер, – он, оказывается, с пятнадцати лет её любит. Но пока на дом они никак не накопят, потому и не женятся. Вот так-то.
– Ну а ты что ей ответил? – живо спросил Иван.
– А я, как в сказке. Повесил голову и ушёл. Конечно, горько, стыдно. Но и смешно – как я понял по разговору, я далеко не первый к ней вот так завалился!.. И, знаешь, вроде бы отпускает это безвыходное чувство, примиряюсь. Всё равно, конечно, разруха. От работы тошнит, от жары тошнит… Я уж думаю: пойти что ли, рисовать поучиться? Или петь? Помнишь, я в детстве пел в хоре?
– Конечно, – бодро отозвался Иван. – Обязательно! Пойди, поучись! И вообще, давай, возвращайся!