Рад, почти счастлив…
Шрифт:
Пиком Костиного поста, ибо всё же это был пост, стало паломничество в зал иконописи Третьяковской галереи. Он поехал туда один и пробыл полдня возле «Спаса» и «Троицы», надеясь прорубить время.
– Сильные вещи, – сказал он, вечером заехав к Ивану. – Тепло, как от печки. Но они уже давно не про меня, не про нас всех. Если Толстой ещё где-то про нас, то Рублёв – уже нет. Точно так же, как какой-нибудь Боттичелли. Люди другой формации. Думаю, в те времена святость была ближе к человеку, люди Божий мир кожей чувствовали и писали вот такие вещи. А мы что? Вышел – смотрю на машины, на всю гарь, и думаю: какие же мы сироты!
– Да какие сироты! Ты на дачу к нам поезжай, выйди в поле! – возразил Иван, но сам почувствовал, как, сойдя с тропы, заскользило сердце. – Вообще, не надо об этом, – решил он. – Завтра у нас что? Четверг. Бабушка будет красить яйца. Хочешь, приходи.
Догадавшись, что за яйцами последует выпечка куличей, а затем освящение их, крестный ход в местной церквушке и утренние поцелуи, Костя хотел остаться у Ивана в гостях до самой Пасхи, но хозяин не позволил.
– Нет, – сказал он строго. – Куличи будешь печь дома, с мамой. Растормошишь её, понял!
– Понял, – немедленно согласился Костя. – Но у нас там дурдом. Ничего нельзя печь. Она кухню красит!
– Ну так иди и помогай красить! – велел Иван.
И Костя пошёл. От души ли, а может, с меркантильной целью быть «хорошим» – этого Иван не знал, но в любом случае остался доволен.В
Дома печальная мама мыла плиту.
– Всё покрасили, всё сделали. Хотела печь. Уже достала миксер, изюм, но бабушка говорит – завтра, – пожаловалась она сыну. – А сегодня тогда что?
– Давай погуляем! – предложил, растерявшись, Иван. – Хочешь, поехали в центр?
– Я ещё хотела сделать пасхальное гнёздышко, – прибавила Ольга Николаевна. – Знаешь, как в Европе… Только зря герань общипала!
Тут жалость к себе одолела маму. Она бросила тряпку на плиту и заплакала.
Иван знал, что в канун праздников чувство личной неустроенности обостряется. «Вот поэтому…» – подумал было он, и вдруг ему стало страшно: как вышло, что он сам великолепно, роскошно устроен в жизни, а мама – нет?
– Нет, так не пойдёт! – переламывая растерянность, объявил он. – Давай разбираться, чего тебе хочется!
Но оказалось, мама не нуждалась в разбирательствах. Она отлично знала ответ.
– Да… – сказала Ольга Николаевна, промокая слёзы кухонным полотенцем. – Я всё это время заглядывала в себя, и теперь начинаю понимать: мне всё-таки скучно без твоего отца. Без этого памятника. Хочу, чтобы этот памятник был хотя бы в Москве. Чтобы его можно было взять под руку и прогуляться – хоть на выставку. Пусть даже молчит себе, как молчал. Может, напишем ему на Пасху эсэмэску? «Христос Воскресе!»?
Иван покачал головой.
– Он не ответит, мама. Потерпи до лета. Позову его разбираться с офисом, у нас там бардак. Тогда поглядим. Никуда не денется… Влюбится и женится! – заключил он.Утром в канун Пасхи Иван проснулся и увидел дождь: он падал медленно и невесомо, как снег. В старые времена хмурые весенние дни оказывались лучшими для работы. В такую погоду уютно было сгинуть до вечера в книге и что-нибудь такое отмечать себе в тетрадь. К сожалению, Иван вырастал понемногу из этих добрых занятий. Теперь ему нравилось относиться к полезным дням бескорыстно – проживать их, как есть, никакой не извлекая пользы. Он оделся и вышел на улицу.
Стоял тихий, свежий, серый денёк, притупивший немного остроту апреля. Было приятно отдохнуть в нём от солнечно-синего, с тайной зеленью внутри, напора весны.
Во время прогулки с Иваном произошло два события. Маленький всклокоченный старичок, почти юродивый, подкатился к нему и спросил, где тут можно купить вермишели. Содержание вопроса изумило Ивана, и всё же, он осмотрелся, оценивая, какой магазин ближе.
Вдруг резко и нелепо – как будто покрутили ручку приёмника – затрещал и припустил дождь. Иван проводил взглядом бегущего по водяным пузырям охотника за вермишелью, и на углу увидел ещё несколько бесценных кадров: долговязая женщина, укрывая распахнутым плащом, как крылом, девочку лет четырёх, спешила по улице, волоча свободной рукой детский велосипед и пакет картошки. Из дырки, прорванной педалью велосипеда, уже высыпались две картофелины, но Ивану и в голову не пришло врываться со своей подмогой в эту картину счастья, нарушать равновесие дождя и укрытости, сиюминутной спешки и вечной любви. Нет уж. Пусть сами тащат свой велик!
Довольный, с «вымытой» головой, Иван направился к дому и дорогой размышлял о своем везении. Какой парадокс! – думал он. Вроде бы он один, но это ничем не напоминает одиночество. Разве одинок человек, у которого полное сердце стариков и детей, и которого случайный попутчик спрашивает о вермишели!Вечером они с мамой решали – идти ли на Крестный ход. Доводы «за» у Ивана были такие. Во-первых, всегда хорошо выйти на улицу. Во-вторых, Христос воскрес для всех, поэтому больше праздника проникает в сердце, если встречаешь его вместе со всеми. Но главное – надо пойти ради бабушки. Сама она в последние годы была вынуждена смотреть пасхальную службу по телевизору, но и помыслить не могла, чтобы ни одного представителя семьи не явилось в храм.
Когда подходили к воротам церкви, Ивану вспомнилось, как два года назад он тоже отправился сюда – не по зову сердца, скорей от душевного отчаяния. И всё было хорошо – и место досталось хорошее, и вокруг были хорошие люди с детьми, и отзывался он вместе со всеми: «Воистину воскресе!» Но легче ему не стало. Он смирился с этим – не стало, и ладно. Вероятно, смирение и было единственным даром, который он мог тогда в себя вместить.
А теперь им с мамой даже не хватило места в церкви, они остались во дворике, и свечей не успели купить, но вся Пасхальная была их!
Уходить домой сразу после Крестного хода не хотелось. Ольга Николаевна остановилась у ворот поговорить со знакомой, а Иван огляделся. Невдалеке от церкви стояла беременная барышня в платке и с аппетитом ела яичко. Ещё подальше, их сосед, старый Василий Петрович, вынув из кармана пакетик, разговлялся куском магазинного кулича.
Прямо из церковного двора Иван решил позвонить Андрею, известному ценителю православного Воскресения и Рождества.
– А я и забыл, что Пасха! – расстроился Андрей. – У нас неделю назад была. Хорошо, что ты позвонил! – и он замолчал, потерянный и изумлённый. – Нет, этак не годится! – вдруг воскликнул он. – Надо всё передумывать заново. Только, ты понимаешь, трудно возвращаться с нулём!
– Какой же у тебя ноль! – сказал Иван. – Ты столько повидал!
Андрей помолчал – как будто вёл подсчет, и, наконец, безрадостно отозвался:
– Да сколько?На следующий день, любуясь за праздничным завтраком бабушкиными куличами и дедушкиной белой рубашкой, Иван был умилён – как всё-таки рады бывают люди примкнуть к традиции! Ему и самому нравилось, что солнце, согласно пасхальному обыкновению, разогнало облака и весело светило. И нравилось, что бабушке то и дело звонят – родственники, приятельницы, отрывают от трапезы, восклицают «Христос Воскресе». После завтрака он позвонил Оле – вызвать Макса на яичный бой, но, оказалось, они уехали. Иван почуял было тень, но не успел расстроиться, потому что сразу же загудел мобильник, и на экране появился номер Кости:
– Целую тебя! Люблю, дорожу и благословляю! – умудрённым голосом произнёс его «крестник» и прибавил еще немало благодарных вдохновляющих слов.
Иван нашёл, что Костя переигрывает с пасхальным умилением, но всё равно был рад, что смягчилось его злое сиротство – наконец, ребёнок был дома, с мамой.
– Воистину воскресе! – отозвался он на Костину длинную реплику.
– Мне на самом деле очень темно. Несмотря на Пасху, – продолжал Костя. – Но я терплю. Ты ведь сказал, что это пройдёт. Пройдёт ведь?
– Даже не сомневайся! – искренне подтвердил Иван.
– А ты знаешь, – произнёс Костя вдруг, как если бы не хотел говорить, но передумал. – У нас Бэлка! Прилетела сегодня утром.
– Всё-таки прилетела! – растерялся Иван. – Послушай, Костя, спроси у неё – она не хочет со мной увидеться? Мы ведь сколько не виделись. Я бы мог в любое время!Они
По привычке Иван заговорил было о Косте, но тема не удержалась, и вот уже Бэлка расспрашивала его о нём самом. Кое-что она знала об Иване от брата, но совсем немного.
Иван не стал отнекиваться и охотно выдал ей всё, на что набрела память: об обеих поездках к Андрею, о велосипеде, трёхдневном снегопаде, собаках, даже о Мише с его черноморскими планами. Бэлка слушала сочувственно. Может быть, временами ей и становилось смешно от детских забот Ивана, но она не выдавала улыбки.
– Вот ты видишь, что творится – бездельничаю напропалую! – весело выговорившись, подытожил Иван. – Удивительно – как земля меня терпит и кормит? Всё думаю – ведь надо бы сделать в жизни хоть что-то существенное! Хотя бы отца помирить с мамой… Мама согласна! Потом, хотим с дедушкой на даче перестраивать дом, чтобы можно было жить зимой. А в феврале дедушка болел! – вспомнил он и рассказал ещё и про дедушку.
– Я это всё проходила, – сказала Бэлка. – У меня дедушка тоже был «мой». Я над ним тряслась. Но ты подумай, глубокая старость – это ведь в порядке вещей. Это хороший, правильный порядок – ведь так? Это счастье, в сравнении с тем, что иногда у людей бывает.
– Да, – кивнул Иван. – Я действительно, скорее рад…Они прошлись по нескольким улицам, наобум выбирая, куда свернуть. Весеннее солнышко напекло им головы, а затем нашли облака, засквозил ветер. В старом, пахнущем весной переулке им попалась кондитерская с тремя столиками. Один они заняли.
Бэлка сняла свою полудетскую куртку и осталась в чёрной водолазке, обтачивающей подбородок. Внимательно глядел Иван на светлое, взволнованное лицо человека, который был когда-то готов разделить с ним жизнь: вот она, Бэлка! Камень сказочного благородства, прекрасный горный осколок, со своими планетарными тайнами, но не умеющий ни течь, ни гнуться.
Ивану хотелось оживить её бледность, дать ей в руки маки. Собираясь на встречу, он думал о цветах, но дарить букет показалось ему неловко, даже пошло. Зато теперь его осенило: надо было принести ей из дому чудную белую герань, всю в цвету.
Под лепет радио, заслонённые этим звуком, как ширмой, они продолжили прерванный разговор. Просто и кратко, не напуская никаких тайн, Бэлла пересказывала Ивану своё житьё-бытьё.
– Я снимаю квартиру возле большого парка, – говорила она. – У меня холостяцкий быт, но всё удобно, всё даже с маленьким шиком. Иногда приезжает подруга из Москвы. Больше никого не бывает. Я теперь очень тихо живу.
Иван кивнул согласно. По земным меркам за ошибки юности с них взяли немного, но достаточно, чтобы оба перестали суетиться по пустякам.
– Почему ты не хочешь вернуться? Всё-таки у тебя здесь Костя, родители, – спросил он, но не так, как Андрея, без укора, напротив, желая услышать надёжное оправдание.
– Видишь ли, – отвечала Бэлла. – Мама – вся в прошлом. Собирает какие-то воспоминания, историю семьи. Как я её оттуда вырву? Зимой гостила у меня две недели – и вся извелась. Ей всё хотелось в Москву семидесятых. Понимаешь – не просто в Москву! Так что, мама живёт прошлым. А Костька живёт будущим, и я ему нужнее в Европе – может, ещё учиться ко мне приедет. А, кроме того – деньги. Я ведь не одна, на мне вся компания. Там всё-таки больше можно заработать, чем здесь…
– Зато здесь вы были бы вместе, – сказал Иван.
– А это пока никому не нужно, – возразила Бэлла. – Можно, конечно, искусственно подогревать своё гнездо, устраивать чаепития. Только зачем? Ещё успеем. Мама состарится, Костька перегорит, что при его темпераменте неизбежно – вот тогда вернусь. Ты не сомневайся – я вернусь, когда придёт время.
Иван не сомневался. Горестного практицизма Оли не было в Бэлке. Она летала выше и видела ясно, как следует поступать.
– Я даже и сейчас могу остаться, – вдруг произнесла она. – Если Костя или мама попросят. Работа, Европа, перспективы – это всё такая игра! Неужели я из-за бирюлек брошу живого человека? Если только хоть кому-то буду нужна…
Она вздохнула прерывисто, точно, как Костя в пору невзгод, и закурила.
«Ну вот, и у Бэлки ничего нового», – про себя подытожил Иван. И снова, уже не в первый раз, почувствовал, что с ростом души отличительные черты, изюминки характера, всё более стираются в человеке, он становится проще и обобщённей, и больше пропитывается вечными истинами. На непосвящённый взгляд может даже показаться, что он скучнеет, тогда как в его простоте – не пресность, но соль.
– Бросай курить! Я бросил – очень нетрудно! – сказал Иван.
– Да. Хорошо, – сразу отозвалась Бэлка. – Попробую, – и потушила сигарету. – Я и сама хотела – но меня никто не просил. Если тебя просят – это намного легче, чем просто самой для себя. Так ведь?
Она взяла со стола почти полную пачку сигарет и, чуть смяв её в кулаке, положила в пепельницу, поверх окурка.
Иван не удивился. Бедная Бэлка! – думал он. – Какая бессмысленная это свобода – когда человека никто не просит вернуться, и не просит бросать курить. И какая же радость, когда кто-нибудь, наконец, его этой свободы лишает!
И тут же он почувствовал, что острое и доброе чувство, которое было у него к Бэлле, не сгинуло никуда, а спокойно теперь просыпается, расправляет плечи.
– Рада и не рада, что мы встретились, – сказала она. – Я, по правде сказать, очень тоскую. Я позвала бы тебя с собой. Или даже сама осталась. Но у тебя дела и долг, так ведь?
Эти слова она произнесла спокойно и искренне, безо всякой игры, и сразу, чтобы паузой не вынуждать Ивана к ответу, принялась рассказывать о студенте, на днях притащившем ей свой перевод Лермонтовского «Паруса» – крик измученной благополучием австрийской души.
Иван слушал, и большая нежность поднималась в нём, отряхивала долгую дрёму. Он чувствовал, как славно было бы снова попасть в Бэлкины руки. Она использовала бы свою любовь, как прибор навигации, и нашла бы им на двоих дом, дорогу и дело – точно под ритм сердец. Это был бы союз двух людей, бесконечно бережных к своему совместному бытию. Не жирное, избыточное блаженство, но ветерок счастья.
Иван знал, что всё поправимо между людьми, пока они живы. Тот давний, неудавшийся опыт его не расстраивал, наоборот, он видел в нём необходимую ступеньку. Сию минуту, не поднимаясь из-за столика, он мог бы взять и исправить жизнь. Но не имел возможности свободно распорядиться собою. Во-первых, у него была Оля. Не то чтобы Иван чувствовал на себе обязательства, но устроить свою жизнь прежде, чем она устроит свою, казалось ему вероломством. Во-вторых, бабушка с дедушкой нуждались в его полной осёдлости, тогда как Бэлла – существо перелётное.Пора было оканчивать встречу, чтобы затянутый финал не нарушил её красоты.
– Ну, мы ещё увидимся, – сказала Бэлка.
Он подумал: надо бы её обнять на прощание, к сердцу прижать, но не стал, потому что знал – мозги съедут набекрень, и потом разбирайся.
Они простились, как самые добрые знакомые. Иван не сомневался: Бэлла, как и он, довольна плодами встречи. Прошлое забыто, взаимопонимание очевидно, они другие люди, они больше не ставят точек, не торопятся и не гадают.
Потому был немного обескуражен, когда Костя сообщил, что Бэлка поменяла билет и той же ночью улетела назад в Вену «по срочным делам».