Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Каллаган Морли

Мать, прикрыв лицо подолом передника, заплакала и сказала:

— Не иначе это милость господня. Потому стыд меня и берет, ведь он смилостивился, когда я уже перестала о тебе молиться, свыклась с тобой, с таким, каким ты был.

Ни мать, ни братья уже не слышали стука и раздраженных криков за дверью.

— Мне надо сразу тебе кое-что сказать, Кип, прежде чем от других узнаешь, — заговорил младший брат. — Я поменял фамилию. Пойми, я доктор. Как поступил учиться, я поменял фамилию на Ритчи, Дэнис Ритчи. Сам понимаешь, почему… — Он смешался, словно бы стыдясь своего предательства. Но за преданность брату

он вдоволь натерпелся. С профессиональной методичностью, дотошно, он втолковывал брату: — С фамилией Кейли я бы не поступил в университет. Я держался, пока был мальчишкой. Ребята обзывали меня братом бандита, и я дошел до крайности. Они кричали: «Вон идет брат Кипа Кейли!» Я их ненавидел всех, скопом. И я хочу, чтобы ты сразу же узнал, почему я поменял фамилию.

— О господи, Дэнис, да я как раз и хотел, чтобы ты взял другую фамилию, — сказал Кип и обнял брата. — Раньше я о тебе вообще не думал, ты же был соплячок. Но в последние годы частенько задумывался, как у тебя все складывается. Очень даже здорово, я так рад!

Эту его сердечность они, как и прежде, когда он был подростком, восприняли с благоговейным трепетом. Он усмехнулся, спросил:

— Так какую, говоришь, фамилию ты выбрал?

— Ритчи. Дэнис Ритчи.

— Ух ты, ну отхватил имечко! — поддразнил он брата.

— Я хочу, чтобы ты знал об этом, — повторил Дэнис, — а то вдруг кто-нибудь меня так назовет при тебе.

Я открою, иначе всю ночь будут в дверь барабанить.

Кип ухватил его за локоть.

— Не впускай их, слышишь? Не хочу я, чтоб на меня внимание обращали. Скажи им, чтобы шли по домам. Или пусть стучат всю ночь. Не впускай, слышишь, Дэнис, прошу тебя… — Он тяжело, скорбно вздохнул. — Ну отчего бы им не оставить меня в покое? — тихо пробормотал он. — Поиздеваться хотят… фараонов приманят. Повеселиться им захотелось, потеху устроить. — Он дикими глазами смотрел на дверь. — Нет, не дадут они мне начать все заново, палки в колеса ставят, добиваются, чтоб сбежал.

После передышки в дверь гулко застучали снова.

— Ладно, открой, — шепнул он брату, — пусть поговорят со мной, и кончим это дело.

— Десять лет их тут и близко не было, а теперь пожаловали, — сказал Дэнис.

— О господи! — простонала мать.

Стон был такой жалобный, что Кипу стало стыдно. Ему захотелось принять людей просто, с достоинством, чтобы они, все поняв, сами разошлись и больше никогда не беспокоили ни мать, ни брата. Но, услышав в кухне шорох и осторожные шаги, он резко повернулся. Дверь медленно отворилась, в ней показалось взволнованное веснушчатое лицо двенадцатилетнего мальчишки. Со лба свисали длинные прямые волосы, голубые глаза завороженно уставились на Кипа, и он чуть слышно пролепетал:

— Дядя Кип, можно войти?

— Кто этот малыш? — спросил Кип.

— Это Тим, сын твоей сестры.

— Тим? Неллин сынишка? Так он же крохой был! Когда я его в последний раз видел, ему было года два, не больше. — Кип широко улыбнулся, протянул руку. Тим попятился, не сводя глаз с большого смуглого лица дяди.

— Не хочешь пожать мне руку, сынок? — Он подумал, что мальчик, верно, его ненавидит. Ведь горе, которое он принес его матери, свело ее в могилу.

— Конечно, хочу, дядя Кип, — ответил мальчик, слегка озадаченный непонятной дядиной робостью.

— Ты мне рад, сынок, а?

— Еще

как!

— Может, я могу для тебя что-нибудь сделать?

— Да… Одну очень простую вещь.

— Ну, выкладывай!

— Можно моим ребятам на минутку зайти сюда?

— Конечно, сынок.

— Вот здорово! — обрадовался мальчик. Он отворил дверь в кухню и кому-то прошипел: — Заходите, он разрешил!

В кухне дожидались четверо мальчишек, его одногодков, — в свитерах, шерстяных шапочках, в старых кожаных куртках, — с вытаращенными от изумления глазами на совсем еще детских лицах. Проскользнув в комнату, они боязливо жались к стенке, стараясь не привлекать внимания. Тим, как полицейский, стоял у двери и, беря каждого за плечо, пропускал их по одному. Когда долговязый рыжий парнишка, с виду хитрец и проныра, попытался проскользнуть в комнату, Тим его отпихнул.

— Тебе хода нет, Самбо, — объявил Тим. — Тебе я не обещал.

— Ну, Тим, я же тебя не трогал.

— Зато собирался. Сказал — не войдешь, и точка.

Долговязый отчаянно умолял Тима впустить его, но тот захлопнул дверь у него перед носом. Сияя от гордости, он важно объявил своим приятелям:

— Вот мой дядя Кип.

Мальчишки благоговейно застыли. Они таращились на его большие ноги, могучие плечи. Кип смотрел на эти полные нетерпения лица ребят, взволнованно облизывающих губы, и его охватил страх перед тем, что его ждет в родном городе.

— Привет, ребятки, — сказал он. — Хочу каждому пожать руку. Думаю, мы с вами поладим.

Они счастливо улыбались, пока он всем по очереди пожимал руку.

— Рад с вами познакомиться, мистер Кейли…

— Ой, мистер Кейли…

— Мы столько про вас слышали от Тима…

А потом Кип сказал брату:

— Впусти теперь тех. Господи, Дэнис, да улыбнись хоть разок!

— Я лучше пойду к себе наверх. Не хочу я в этом участвовать.

— Ладно, иди. Вид у тебя кислый, но все равно ты молодец.

И Дэнис ушел.

Мальчишки все еще боязливо жались к стене. Кип улыбнулся. Они захихикали, расслабились, зашаркали ногами, даже стали покашливать и с надеждой поглядывать на Тима, который ухватил со стола кусок курятины.

— Впусти тех, мама, — сказал Кип.

— Да поможет нам бог… Если не откроем, они дверь выломают.

Из прихожей потянуло холодом. Там притопывали, отряхивали снег. Входная дверь захлопнулась, и миссис Кейли ввела в гостиную трех репортеров. Один был до того худ, что костюм висел на нем как на вешалке, а вместо головы, похоже, торчал голый череп. Другой, с высоким лбом и жидкими светлыми волосами, выглядел человеком образованным, воспитанным, а третий, коротышка с длинными усами и мелкими морщинками у глаз, наверное, был весельчак. Явно по договоренности первым начал разговор Смайли, тощий.

— Как поживаем, Кип? Помнишь меня? — стараясь держаться непринужденно, спросил он и протянул руку.

— Мы люди порядочные, — тихо, просительно обратилась к газетчикам мать. — Всю свою жизнь я тяжело работала. И жилось нам нелегко. Но нам ничего ни от кого не нужно. Нам теперь хороню, а вы опять начнете в газетах наши фотографии печатать и все ворошить сызнова. Уходите, пожалуйста. Прошу вас, умоляю, оставьте нас в покое.

— Не надо так волноваться, ма, — подбодрил ее Кип, видя, как судорожно она стиснула на коленях руки.